Отчаянный

  
Евгений Войскунский
 
Отчаянный
 
 
Лиде — жене и другу
 
Однажды, когда Воронков вылез из трюма, рулевой-сигнальщик Береснев сказал ему:
— Знаешь, Паша, кто ты такой?
— Ну?
— Ты типичный морлок.
Воронков медленно помигал белыми ресницами, не зная, обижаться или нет. Слово было ему незнакомо, но он знал, что от Береснева ничего хорошего не жди.
— А что это такое? — спросил он и нарочно зевнул, чтобы показать свое равнодушие.
— Почитай Герберта Уэллса «Машину времени» — узнаешь, — сказал Береснев и полез из центрального поста наверх, потому что уже была дана команда построиться на обед.
После обеда Воронков, по обыкновению, растянулся на койке, чтобы соснуть часок. Но странное слово «морлок» гвоздем засело в голове. «Выдумает тоже, — размышлял он, ворочаясь на койке и тщетно смеживая веки. — Морлок!.. Морской локоть, что ли? Может, локатор?..»
Сон не шел. Воронков сел, свесив с койки ноги-коротышки, и зевнул — теперь уже по-всамделишному. Потом натянул ботинки и вышел из кубрика. Кубрик был совсем пустой — один дневальный маялся там, ходил из угла в угол.
Час послеобеденного отдыха команда проводила по-разному. Одни, пристроившись под каштаном, забивали «козла». Другие, сбросив жесткие робы, лежали на зеленой травке, облитые горячим солнцем. Тут и там сидели на скамейках заядлые книгочеи: глаза бегают по строчкам, рты раскрыты — интересно.
Проходя мимо волейбольной площадки, Воронков ускорил шаг: там играл Береснев, и Воронкову не хотелось, чтобы тот увидел, что он идет в библиотеку. Только прошел — бумм! — мячом по затылку. Разозленный Воронков обернулся и увидел Береснева. В одних трусах, зеленые глаза-щелки сияют добротой, под усами ласковая улыбка.
— Поосторожней не можешь?
— Прости, Пашенька, роковая случайность. — Береснев одной рукой подобрал мяч, другой — упавшую воронковскую бескозырку. Озабоченно ее осмотрел, сдул пылинки.
Воронков, вырвав бескозырку, быстро зашагал прочь.
* * *
Еще с прошлого года, когда Береснев впервые появился на лодке, Воронков невзлюбил его. Молодой рулевой оказался шумным и суматошливым парнем с дерзким языком. Его, Воронкова, он чуть ли не с первого дня стал поддразнивать. Как раз проходила подписка на газеты, и Воронков рассудил, что ни к чему выбрасывать полтора рубля: флотскую газету он всегда, если так уж надо, прочтет в клубной читальне. Отказался, в общем. Глядь — через неделю выходит стенгазета, а в ней карикатура: он, Воронков, стоит и в какой-то дурацкий чулок запихивает деньги, со лба пот капает. Внизу стишок:
 
 
Меня бабушка учила,
 
И твердил все время дед,
 
Что газеты — это вред,
 
А вот деньги — это сила.
 
 
Ничего остроумного, и не смешно даже. У него, Воронкова, и бабушки-то никогда не было. То есть была, конечно, но давно, еще до его рождения. Он так и сказал тогда Бересневу во время перекура:
— Ты бы лучше про свою бабушку сочинил.
А Береснев поглядел на него зелеными наивными глазами и говорит:
— Думаю, Паша, про тебя поэму написать.
— Это чем же, — усмехнулся Воронков, — чем я тебя заинтересовал?
— Ты интересуешь меня как тип-накопитель.
— Сам ты тип, — ответил Воронков. — Я, может быть, на фотоаппарат деньги коплю. Чем плохо?
— А зачем тебе, Паша, фотоаппарат?
Вот еще! Скажи ему, зачем фотоаппарат… Мало ли зачем? Вот кончится служба — он, Воронков, поедет домой. Край у них тихий, лесной, меж сосен белые домики. Он, Воронков, за милую душу устроится фотографом. Будет отдыхающих щелкать. Чем плохо? Людям радость, и себе польза. Еще с детства запомнил: ходил один такой, толстый, меднолицый, в засученных штанах, по озерному пляжу, прицеливался на желающих ФЭДом, жил хорошо — дом с резной верандой, в дому что хочешь есть…
Конечно, никому Воронков про свою мечту не рассказывал: зря трепать языком не любил. А такому, как Береснев, и вовсе ни к чему объяснять.
Так и сказал:
— Не твое это дело, друг ситный. Видали таких: сам рифмы про других сочиняешь, а коснись дела — своего не упустишь. Знаем.
Тут рулевой-сигнальщик Береснев одну руку приложил к сердцу, другую широко отставил и произнес громким голосом:
 
 
Мне и рубля не накопали строчки.
 
Краснодеревщики не слали мебель на дом.
 
И, кроме свежевымытой сорочки,
 
Скажу по совести, мне ничего не надо.
 
 
Плюнул Воронков и отошел в сторонку: с несерьезным человеком что толку разговаривать? Однако затаил обиду. «Типа-накопителя» не забыл.
* * *
Жарко. Небо — голубая печка. Вода в гавани — синее стекло, ни морщинки. Обвисли флаги на корабельных флагштоках. Даже чаек не видно: попрятались куда-то. Только над высоченной трубой судоремонтного завода колышется легкое дымовое облачко.
Возле ларька Воронков останавливается. Вид зеленых полосатых арбузов соблазнителен. Проглотив горячую слюну, Воронков справляется о цене. Выбирает небольшой темно-зеленый, расплачивается и, зажав шар арбуза под мышкой, оглядывается: где бы найти местечко потише?
Около ворот контрольно-пропускного пункта густые кусты. Воронков забирается в самую гущу, усаживается, ладонью вытирает потное лицо. Перочинным ножом взрезал арбуз — с сочным треском раздалась розовая мякоть. Во рту прохладно, сладко. Хорошо! Лучше, чем в душной библиотеке листать книжку, искать неизвестное слово. Да и не соврал ли Береснев про «машину времени»?
Вдруг Воронков перестает жевать, услышав голоса возле проходной будки.
Один голос Воронков узнает: это неторопливый, обстоятельный басок Гришина, тоже трюмного из их команды. Гришин сегодня стоит вахтенным.
— Зачем вам Береснев, гражданочка? — басит Гришин.
Вежливый женский голос:
— Это мой муж. Позовите, пожалуйста.
— Муж? — Гришин прокашливается. — Ладно, обождите тут, сейчас позову.
«Вот так фрукт! — изумленно думает Воронков, перестав жевать. — От всех скрывал, что женатый…»
Он осторожно отодвигает ветку, выглядывает. Спиной к нему стоит у ворот тоненькая девушка в черной без рукавов кофточке и серой юбке. Волосы золотым водопадом льются на плечи. В руках большая желтая сумка, легкое пальто. Неужели и вправду жена этого рифмоплета?..
Шаги. Воронков ныряет в кусты.
— Виктор! — слышит он ее голос.
— Зачем приехала? — Это голос Береснева. — Кто тебя звал? Я тебе, кажется, ясно написал.
В ответ — сбивчивое, взволнованное:
— Витя, я приехала, потому что не могу так… Они не знают… Они думают, что я в Москве…
Больше ничего не слышно. Ушли куда-то. Воронков обиженно моргает, потом принимается за арбуз. И тут он слышит голос Гришина:
— Эй, Береснев, вернись! Нельзя посторонним на территорию…
Правильно! Воронков перестает жевать. Приближаются шаги, а вместе с ними — всхлипывание.
— Ты злой… Бессердечный, эгоист…
— Ладно, Лиля, — отвечает Береснев. — Слезами не поможешь. Ясно сказал: кончено между нами. Уезжай.
— И уеду!
— Поезд в пятнадцать двадцать, как раз успеешь. Папа-мама тебя ждут.
Опять всхлипывание.
— Витя… Ты хоть проводи меня…
— Нет. Зачем? Прощай, Лиля.
Шаги — быстрые, твердые.
Воронков осторожно выглядывает, видит: она потерянно стоит, платочек у глаз, плечи вздрагивают. Вдруг спохватилась, вскинула голову, выбежала за ворота.
Задумчиво Воронков доедает арбуз. Черные косточки не выбрасывает — заворачивает в обрывок газеты: потом погрызть на досуге.
Выбирается из кустов. Надо спешить: обеденный перерыв заканчивается, вот-вот ударят склянки.
* * *