Жизнь на фукса

И тем интереснее встретиться. 
Когда мы вошли в здание лагеря, я спросил Анатолия Гридина, указывая на стоявшие в вестибюле палки: 
- Анатолий, что это у вас за бамбуки? 
- Это - кавалерия,- отвечал Гридин. 
- Какая ж кавалерия - это бамбуковые палки? 
- Нет - это для кавалеристов, по приказанию генерала Квицинского. 
- Так это - лошади?! - вскричал я в восхищеньи. 
- Нет - это пики,- сказал Гридин. 
Генерал Квицинский умер в Швеции подмастерьем сапожника средней руки. Он не наворовал денег. Поэтому обойдем его молчанием. Хотя кавалерия бамбуковых палочек на полях Южного Гарца приводила в великое изумление туземцев. 
В этом лагере была железная дисциплина. Если, например, рядовой эмигрант сидел без штанов. Он не просил штаны. А - подавал рапорт. Начальник накладывал резолюцию и посылал рапорт генералу Квицинскому. Эмигрант все еще ходил без штанов. Генерал не прикрывал наготу эмигранта. Он резолюцировал: "выяснить успехи данного чина в строевых занятиях". Начальник отвечал письменно: "успехи в занятиях нахожу недурными". И генерал Квицинский разрешал эмигранту надеть английские штаны. 
Глупость лагеря стояла колом. Когда-то умный Гридин ничего не понимал из того, что я говорил ему. И я в грусти пошел на Брокен, по тропе Гете. Гридин же вскоре умер среди банд Юденича - от тифа. 
Но и на Брокене было скучно. Стоит ресторан - большой-пребольшой. В ресторане за баром хозяин - толстый-претолстый. На весах-автомате можете в точности узнать свой вес. Вот вам и вершина Гарца, Фауст с Мефистофелем. 
По тропе Гете мы пошли вниз с горы. Была ночь. Была темь. Где-то опять кричал филин. Через шесть часов мы устало подошли к "Гостинице Павлиньего озера", где паж играл "Поэму экстаза", Жигулин с Червонцовым изображали спиртовку, а генерал Любимский хладнокровно понтировал. 
Кого мне было жаль 
Чем чаще Клюкки ездил в Берлин, тем яснела явственней судьба клаустальцев. Русская военная миссия, в лице ген. Хольмсена, ген. Минута, полк. Сияльского и фон Лампе, столковывались, кому в первую очередь продавать товар. Англичане платили хорошо. И французы недурно. Бермонд 29 - меньше, зато дело под рукой. И военная миссия по-соломоновски поставила - всем продавать! 
Первыми пошли партии в Нью-Маркет, в Англию. Путешествие было с комфортом. Вагон 1-го класса. Даром раздают коктайль. Всех пододели в. английскую форму. Это не голодная Германия - а державы-победительницы! Господин поручик туманно глядит в окно. Мимо него синей птицей летит Бельгия. За ней - Ла-Манш, Нью-Маркет. Туманный Лондон. 
Королевский прием с великолепным пуддингом. Далее - третий звонок и: "Я берег покидал туманный Альбиона". Морская прогулка с английскими пулями за Российское Учредительное собрание. 
Англичане в тылу "занимаются" лесом. Клюкки с Хольмсеном и Сияльским едят в Берлине бифштекс с яйцом. Уж казалось бы - ясно. И все же 500 человек едут в Нью-Маркет, сами о себе напевая: 
Солдат - российский, 
Мундир - английский, 
Сапог - японский, 
Правитель - омский. 
Когда лист записей в армию принесли в нашу комнату, в графе "куда едете" мы написали: "остаемся в Германии". 
- Что это значит? - спросил меня Клюкки.- До каких же это пор? А родина? Вы осмеливаетесь забыть родину и не повиноваться начальству? Вы говорите дерзости, и я донесу о вас в Берлин. 
Под немецким небом мы оставались впятером. Мы рассуждали так: не иголки, не затеряемся. Откроется граница - вернемся домой. А "Гостиница Павлиньего озера" - скатертью дорога. 
Но некоторых было мне жаль. 
Жаль было одаренного, рыжего Бориса Апошнянского - лингвиста, студента, востоковеда. Он еще больше меня любил путешествия. Совершенно не обращая внимания на сопровождающие их приключения. Он ходил по Клаусталю с грязной, дымящейся трубкой. Любил пенье. Не имел музыкального слуха. И всегда пел две строки собственного экспромта на мотив вальса "На сопках Маньчжурии". 
Белеют дома в украинском стиле барокко... 
Или: 
Дорога идет zum Kriegsgefangenenlager...* [* . . . . . к лагерю военнопленных.] 
Кроме экспромтов Апошнянский знал еще армянский романс. И прекрасно рассказывал об Апошне. Политикой он не интересовался вовсе. К войне был не приспособлен. В Англию поехал потому, что "не знаю почему,- говорит,- с детства мечтаю об Англии". Я отговаривал его очень. Он понимал меня. Но интерес к Англии - был сильнее. 
После того как он удовлетворил интерес, солдаты Юденича подняли его на штыки. В отступлении им было все равно, кого поднимать. А Апошнянский очень любил жизнь и очень хотел жить. 
Сейчас вижу его - профессорского, грязного, без всякого слуха поющего армянский романс: 
На одном берегу ишак стоит, 
На другом берегу его мать плачит. 
Он его любит - он его мать, 
Он его хочет - обнимать. 
Жаль было мне и друга Апошнянского - отца Воскресенского. Ходили они всегда вместе, и уехали вместе, и умерли вместе. Но были невероятно разные люди. 
Назывался Воскресенский "отцом" потому, что был сыном сельского священника, происходил из коренного духовного рода. И сам всех всегда называл "отцами". Такая уж была поговорка. Был он семинарист. Все дяди его были монахами, священниками, диаконами. А один даже - архиепископом. И, умерши, этот архиепископ оставил ему - драгоценную митру. 
В киевскую авантюру "отец" попал столь же случайно, как Шуров, Апошнянский и я. Был он очень труслив, скуп. И любил говорить о двух вещах: "о русских дамочках" (немок "отец" отрицал категорически) и о драгоценнейшей митре. 
- Ты, слышь, отец, ты не знаешь, какая у меня в Киеве митра осталась. 
- Какая? 
- Ка-ка-я,- растягивал Воскресенский,- драгоценнейшая, говорю, митра. Какие у архиепископов-то бывают. Она, отец,- тысячи стоит. 
- Брось врать-то - тысячи! 
- А ты не "брось" - верно говорю. Приедем в Киев - покажу. 
- Что ж ты ее, продавать, что ль, будешь? 
- А что ж - конечно, продам. Как драгоценность продам. Ведь я же по светскому пути иду. 
- Ты не зарься, отец, на митру,- бунит Апошнянский,- ее давно командарм носит. 
- Командарм! Тысяча человек не разыщут! Она скрыта от взоров - в укромнейшем месте. 
Не довелось отцу Воскресенскому отрыть свою митру. Вместе с Борисом Апошнянским убили его солдаты в Прибалтике, отступая от Петрограда. 
Еще жаль мне было и братьев Шуровых. Братья любили друг друга. Андрей ехал со мной из музея. В прошлом - ссыльный, анархист. Теперь - большевик. В музей попал - с улицы. Из музея - в Германию. 
Яков приехал добровольно. Был он гренадерский поручик. В Германии встретились случайно. Жили дружно. Но Яков уехал в Англию. 
- Что же ты, Яков, едешь в Нью-Маркет? 
- Еду. 
- Ну и езжай к... матери! 
Перед отъездом Яков пил с товарищами в ресторане, бил посуду, плакал, качал пьяной головой и все говорил: 
- Я думаю, все-таки еще можно спасти Россию... 
Чемоданы английской кожи 
Письма офицеров из Нью-Маркета писались по штампу. Об Учредительном собрании слов не было. Но желтые чемоданы английской кожи - были обязательны. Почему они так пленяли воображение-тайна. Но с них все начиналось. Далее уже шли "коктайли, английское сукно, кэпстен, лондонские мисс, трубки, сода-виски", в которой Жигулин отрицал первую часть и пил вторую, за что англичане бравого русского бобби любили, так же как немцы. 
Лагерь опустел, как кладбище. Опустел и Клаусталь, к удовольствию магистрата. Мы впятером ходили по нему. И судьбы не знали. 
- Мейне геррен, я не могу вас больше кормить,- разводил руками комендант,почему вы не едете спасать вашу родину? 
- Мы не любим Антанты, герр гауптман,-говорили мы. 
Комендант расцветал. 
- О, тогда я вас понимаю - вы хотите ехать в Балтику к генералу Бермонду-Авалову и к нашему знаменитому фон-дер-Гольцу?