Жизнь на фукса
- О да, мы знаем генерала фон-дер-Гольца. Он - умный. Он написал интересную книгу о военной психологии. И вероятно, поэтому произвел капельмейстера Бермонда в генералы. Но...- смеялись мы,- разве вы не находите, герр гауптман, что климат Гарца - приятней Балтики?
Вскоре немцы перевели нас в лагерь Нейштадт.
ОБЛОМКИ РАЗНЫХ ВЕЛИЧИН
In recto decus
В душных сумерках воздух пари от дурмана лупинуса, духа ржи и пшеницы. Я медленно иду на гору - к руинам средневекового замка князя Штольберга. Хочу его осмотреть.
Мох обвил ноздрястые каменные руины Гонштейна. Так называется замок. Обложил своим мягким ковром разбитые комнаты. Замку - 1000 лет. Я узнаю это: на выбитой железной доске стоит год основания- 1100 пост Христум натум. А под годом высечен средневековый девиз гордого князя Штольберга - "In recto decus". "В прямоте - красота".
Так думал тысячу лет назад феодал, смотря из каменных стен Гонштейна на раскинувшиеся угодья, ушедшие к синеющим горам Тюрингии.
В 1200 году замок разрушили восставшие крестьяне. Князь наказал рабов. Но Гонштейна не восстанавливал. Переехав в другое горное гнездо. Ибо принадлежал князю весь Гарц.
Древний старик сидит на мшистой приступке башни. Мне кажется, что ему тысяча лет и что он знал древнего феодала. Но он говорит о бездетности последнего Штольберга. И о том, что он застрелился на памяти старика.
- Отчего ж это он?
- Не везло ему в жизни,- шамкают старые щеки. С замковой горы не окинуть глазом цветной панорамы окрестности. Тюрингенские горы синеют вдали. Сейчас их плохо видно. С полей подымается туман, играя переливами опала.
Аромат лупинуса становится невыносим. И я ухожу - в Нейштадт.
Тихи нейштадтские вечера, как мертвые. За горой гаснет краем кровавого глаза солнце. Из-за другой ползет желтый рог луны. В сумерках идут с полей розовые ардены. Везут крепкие рыдваны. В широкополых шляпах и деревянных туфлях идут загорелые нейштадтцы. Когда они подойдут к белым домикам, тишина замкнет засовы и захватит деревню, разливаясь по ней широкой волной.
Русских в Нейштадте - 30 человек. Это остатки. Они ждут отправки в Англию. И сидят на пороге лагеря. Говорит капитан-пограничник:
- Ну, стало быть, налетаем это мы, ведем его, голубчика, тут же в хату, а там у нас мешочки такие с песком - и уж вы поверьте честному слову, ни один профессор не определит - разрыв, мол, сердца - и концы в воду.
Капитан крепко раскуривает английскую трубку и улыбается в ее огоньке.
- Надо знать пограничников, ха-ха-ха!-внезапно хохочет капитан. Смех его неопределенен. Смех - помешанного. Я понимаю - капитан нездоров. И он странен в нейштадтском вечере.
- Чего же, собственно, вы хотите и чего не хотите? - в этих же сумерках спрашивает нас генерал Тынов.
- Не хотим участвовать в гражданской войне.
- А вы представляете, что из этого выйдет? Вас никогда же не впустят в Россию. Иль вы думаете, когда мы придем в Москву, мы дадим амнистию? Ошибаетесь...
Бедный старичок! Он сидит в Константинополе чистильщиком сапог. И не верит, что когда-нибудь его впустят в Россию. У нашего времени - зубы молотильного барабана. Попадешь под них, сломает, выбросит - сдыхай.
Трудно чистить чужие сапоги. Генералу Тынову у проливов трудно чистить в особенности, ибо проливы хотел генерал присоединить к Российской империи.
Я у ген. Минута
Железные дороги Германии прекрасны. Германские поезда не ходят - летают. И какая красота, когда под стеклянный купол грандиозного вокзала в Лейпциге на десятки платформ вплывают шнельцуги.
Поезд 1919 года, в котором я ехал в Берлин, шел славянски мучительно. Дергал. Лязгал. Крякал. В вагоне ходили сквозняки. Германия была еще под блокадой.
В Берлине не было немецких офицеров. Ходили французские, приветствуя английских. И странно было мне идти по этому городу - в военную миссию, давать объяснения моему отказу ехать на фронт русской гражданской войны.
Но я люблю видеть разных людей. Люблю толковать с ними. И я шел даже с удовольствием. Хотя одет я был странно: в одеяле.
Конечно, не наподобие тогообразно закутанного римлянина.
Нет. Из краденого немецкого одеяла деревенский портной сшил мне шапочку без полей, курточку и короткие штаны (длинных не вышло). Обмотки кто-то подарил. И я выглядел весело и изящно.
Учреждение, в котором на деньги Антанты сидели русские генералы, помещалось на Унтер-ден-Линден, 20, в хорошем особняке. Когда я вошел в приемную - шла прекрасно поставленная сцена.
Чиновник, с моноклем и пробором меж реденьких черных волос, сидел в приемной. Он принимал. Перед ним гудели военнопленные с коричневыми нашивками на рукавах - знаком, чтоб не убегали.
- Ну что ж, мужички, на родину?
- Знамо - на родину.
- Куда ж вы - на юг, на север?
- Да кому куда, мы - рязанские.
Чиновник улыбается холодными складками лица:
- В Рязань, мужички, не могу. В Орел - тоже. Я вас в Одессу запишу.
- Какая же Одесса, когда мы - рязанские.
- Не могу, мужички. Может, в Архангельск, а там уж увидите?
- Да как же... Да что же... Я прошел в комнату генерала.
- Садитесь.
Сел. Передо мной - письменный стол. За столом - черная визитка. Это и есть генерал-майор Минута. Лица у визитки нет. Генеральское клише без признаков растительности. И два стеклышка на золотой скрепке.
- Чем вы можете объяснить нежелание ехать на защиту родины? Казалось бы странным. Я не хочу о вас плохо думать.
Я объяснил, что, во-первых, "убивать вообще" - не моя профессия, во-вторых - белых слишком хорошо знаю, в-третьих, знаю и то, что иметь свои убеждения роскошь, за которую надо дорого платить.
Стекла пенснэ похолодели. Грудь визитки раздулась. А спина откинулась и легла на спинку стула.
- На ваше заявление об отказе ехать на фронт я наложил резолюцию. С сего числа вы лишаетесь всякой поддержки русского Красного Креста, включая сюда и довольствие. Можете идти.
Это было логично. Я вышел в приемную. Тут все еще возбужденно гудели военнопленные. А чиновник улыбался, предлагая им юг и север.
Пусты улицы Берлина. Я иду по ним. Обдумываю - как мне быть?
Вскоре немцы перевели нас - в Гельмштедт.
Как шумят немецкие липы
Самым интересным в лагере Гельмштедт был заведующий капитулом орденов, камергер двора его императорского величества - Валериан Петрович Злобин. Аристократически согнутый. Редкая седая растительность. Выдающаяся нижняя челюсть. В прошлом В. П. Злобин был близок к царю. Он ходил с палочкой, небольшими шажками. По-старчески много говорил. И часто играл на дребезжащем беженском рояле.
Со всех сторон гельмштедтский беженский дом обступили старые липы. Липы шумели старым парком родового именья. И если б на кухне герра Гербста не кричали немецкие судомойки, можно было бы вообразить себя в русском парке.
Герр Гербст - хозяин беженского дома - очень толст. Низко кланяться он вообще не может, даже камергеру Злобину. Хотя герр Гербст и не старается. Потому что какой же в камергере толк, если он стоит в кухонной очереди за кружкой капустного супа, сваренного кухаркой герра Гербста. Герр Гербст крутой человек. Знает, на чем стоит мир. Он жене дает порцию картошки, а сам есть шницель.
Когда мимо него, трясясь, проходит заведующий капитулом орденов с согнувшейся к земле старушкой женой, герр Гербст гордо смотрит животом в небо.
С одной стороны беженского дома - лес сосновый. С другой - лиственный. Дом стоит на шоссе. В получасе ходьбы - городок Гельмштедт Брауншвейгской провинции. И когда надо что купить, беженцы идут туда.
Управляет беженским домом полковник Богуславский. Он раздает старое французское и английское обмундирование, кой-что из съестного, присланного Христианским союзом американских молодых людей. А если кто-нибудь подвернется подходящий по возрасту, того он направляет в армии на юг и на север.