Лорд Безупречность

– Эти Делюси порождают лишь мошенников, шулеров и жуликов, – сделал суровый вывод граф. – Они абсолютно не достойны доверия и прославились бесконечными скандалами. Причем из поколения в поколение история повторяется. Двоеженство, разводы – все это для них вполне обычное дело. Сейчас живут преимущественно за границей, чтобы скрыться от кредиторов и при случае обчистить всякого, кто попадется в сети. Позорная семья.
Вот, оказывается, как обстояло дело. А Бенедикт едва не пошел следом за одной из них.
Но, даже взяв себя в руки и обуздав порыв, он не смог избавиться от наваждения: весь день все вокруг разговаривали о ней и только о ней.
Она казалась настоящей сиреной, роковой женщиной. Но она прогнала его. Впрочем, прогнала ли?
«Дерзость здесь абсолютно ни при чем. Все дело в инстинкте самосохранения».
Что скрыто в этих словах – требование оставить в покое или призыв?
Не то чтобы ответ на вопрос имел огромное значение. Да Бенедикт никогда и не узнает ответ, потому что и не подумает выяснять.
Даже до свадьбы все романы Бенедикта Карсингтона были очень спокойны. В браке же он отличался безукоризненной верностью. После смерти Ады выждал положенное время и лишь после этого завел любовницу, да и то связь хранилась в строжайшей тайне.
А Батшеба Уингейт представляла собой ходячую легенду. Голос отца вывел Бенедикта из глубокой задумчивости.
– Ну, Бенедикт, что же ты собираешься делать с Лайлом?
Виконт попытался определить, какую часть разговора пропустил, задумавшись. Понял, что не может восстановить логическую цепочку, а потому ответил как можно более обтекаемо:
– Будущее мальчика не в моих руках.
С этими словами он встал и положил журнал на место.
– Не говори ерунды, – категорично заявил граф. – Кто-то же должен взять на себя ответственность.
«Да, конечно, должен. И разумеется, как обычно, это обязан сделать именно я», – подумал Бенедикт.
– Ты же знаешь, что Атертон не в состоянии заниматься делами, – вступила в разговор мать. – Перегрин не только уважает тебя, но и искренне любит. Так что тебе и предстоит исполнить родственный долг. Если не вмешаешься, ребенок совсем отобьется от рук.
Бенедикт с грустью подумал, что вся жизнь представляет собой бесконечную цепь обязательств, и тут же упрекнул себя за крамольную мысль. Он любил Перегрина и лучше всех остальных знал, какой вред наносят мальчику Атертон и его жена – отец и мать.
Больше того, Бенедикт знал, что Перегрину необходимо для нормальной жизни, и вполне мог удовлетворить потребность в логике, спокойствии, понятных и простых жизненных правилах.
Бенедикт и сам верил в эти ценности, особенно в правила.
Без правил жизнь становилась непостижимой и необъяснимой. Без правил верх одерживали страсти, прихоти, причуды и капризы, а само существование выходило из-под контроля.
Он пообещал вмешаться и найти учителя рисования, а впоследствии, возможно, и настоящего мастера-наставника.
Когда вопрос наконец сочли решенным, Перегрину разрешили присоединиться к взрослым.
Остаток вечера прошел вполне спокойно. Угроза миру возникла один-единственный раз – в тот момент, когда Дафна осмелилась поспорить со свекром по поводу скандального обращения Британского музея с синьором Бельцони. Никто не захотел вмешаться, хотя разногласия достигли критического накала. Леди Харгейт с интересом наблюдала за поединком, а Руперт с гордостью взирал на отважную супругу. Даже Перегрин молчал и внимательно слушал. Египет был чрезвычайно дорог его сердцу.
По дороге домой, в экипаже, Бенедикт спросил племянника, почему тот ни разу не поинтересовался его мнением относительно злосчастных рисунков.
– Боялся, что проявите тактичность. А лорд Харгейт сказал чистую правду: мне срочно нужен учитель рисования.
– Обязательно найду, – пообещал виконт.
– Мама рыженькой девочки – учительница рисования, – подсказал Перегрин.
– Неужели?
Перед Бенедиктом во весь рост предстало искушение. Оно одарило улыбкой сирены и поманило пальчиком.
Уже тысячу раз он поворачивался к искушению спиной. Значит, сможет выдержать и это испытание.
На следующий день лорд Ратборн стоял в Холборне у витрины магазинчика, в котором продавались гравюры и эстампы, и внимательно смотрел на объявление. Лицо оставалось непроницаемым, однако сердце едва не выпрыгивало из груди.
И все из-за какого-то клочка бумаги.
Это нелепо и смешно. Поводов для волнения просто не существовало.
В объявлении указывались только первая буква ее имени и фамилия покойного мужа. Объявление было не печатное и не гравированное, а всего лишь написанное от руки. Правда, удивительно красивым почерком.
«Уроки акварели и рисования с почасовой оплатой. Опытная преподавательница, обучавшаяся на, континенте. Можно ознакомиться с образцами работ.
Просьба обращаться за разъяснениями».
Бенедикт взглянул на Перегрина.
– Веснушчатая девочка сказала, что это здесь, – заметил племянник. – Здесь, в витрине, должна быть работа ее мамы. Она сказала, что я смогу сам решить, достойна ли ее мама меня учить. Только непонятно, как я могу судить, если, по ее же словам, ничего не смыслю в рисовании. – Он нахмурился. – Если честно, я и сам подозревал ужасную правду даже, до того, как она сказала. Так что лорд Харгейт вовсе не удивил, когда обозвал мои рисунки убогими и ничтожными.
Перегрин принялся с энтузиазмом разыскивать среди выставленных в витрине разнообразных художественных опусов работу миссис Уингейт, а Бенедикт поймал себя на мысли о том, что отцу не мешало бы хоть изредка выбирать выражения.
Если бы граф не отозвался о творческих усилиях Перегрина так убийственно-строго, парень не стал бы требовать немедленных уроков рисования. Он буквально сгорал от нетерпения и нельзя было терять ни минуты. Леди берет учеников; она разумна и приветлива, так что же еще требуется?
Бенедикту следовало ответить, что о занятиях с Батшебой Уингейт не может быть и речи.
Но он этого не сказал, а уступил настойчивости племянника. Из любопытства. Глупая слабость.
Действительно, Атертон отнюдь не утруждал себя подробностями учебы сына… собственно, также, как и подробностями его жизни. Он всего лишь выразил желание, чтобы сын посещал достойную школу, и уехал, предоставив секретарю сотворить это чудо.
В настоящее время супруги Атертон пребывали в фамильном шотландском поместье и в этом году возвращаться в Лондон не собирались.
Собственно, подобное поведение не слишком отличалось от поведения других родителей-аристократов.
Вот только Перегрин коренным образом отличался от других аристократических отпрысков. Он вписывался в тот мир, в котором умудрился родиться, ничуть не лучше, чем вписался бы в клетку для канарейки тот самый сокол-сапсан (по-английски – перегрин), в честь которого, очевидно, и получил свое редкое имя.
Смысл его жизни вовсе не ограничивался добросовестным следованием примеру отца, деда и бесконечной цепочки предков из рода Далми.
Бенедикту никогда не приходила в голову даже мысль о возможности чем-то отличаться, а потому он не мог не уважать честолюбивых устремлений племянника и его преданности убеждениям и поставленной цели.
И все же лорд Ратборн не мог внятно объяснить, почему оказался именно здесь, в одном из самых унылых кварталов Холборна.
Он намеревался найти Перегрину учителя рисования. Но Батшеба Уингейт не могла занять этот почетный пост. Маркиз Атертон ни за что не согласится, чтобы его сын брал уроки у представительницы ужасного семейства Делюси, а тем более такой представительницы.
– Вот она! – Перегрин с восторгом показывал на акварель, изображавшую пейзаж Хэмпстед-Хита.
Бенедикт взглянул и вновь почувствовал странную тяжесть в груди. Казалось, кто-то очень сильный сжимал в кулаке сердце.
В небольшой работе сосредоточилось все, что составляет смысл акварели: линия, форма, свет и тени, а главное – творческий дух, настроение. Казалось, художница просто остановила мгновение жизни.