Дамасские ворота

— Линда, — сказал Оберман Лукасу, — осуждает «Гуш Шалом» [57]. Обнимается с ревизионистами. Стала последовательницей Жаботинского [58].
— Пинхас выдумывает, — сказала Линда. — Я даже не еврейка. Но я изучала движение поселенцев Западного берега и Газы, вот он и развлекается, поддразнивая меня.
Больше того, она сказала им, что недавно работала волонтеркой в Израильской коалиции по правам человека [59].
— Так вас Томас послал? — спросил Лукаса Януш и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Умный парень. Надеется войти в долю. Пинхаса и Линду тоже он свел. Он кормится связями.
Циммер всегда казался слегка пьяным, однако, приглядываясь к нему, Лукас заметил, что на самом деле тот пьет совсем мало. Когда же напивается, то ведет себя очень осторожно. Хотя Лукас сдержался и промолчал, сам Циммер тоже кормился связями.
— Томас предложил мне на выбор, — сказал Лукас Циммеру, — интриги в кабинете министров, «изнанку КГБ» или доктор Оберман и религиозная мания. Думаю, тема религиозной мании подходит мне больше. — Обратясь к Линде, он спросил: — Интересно провели время с поселенцами? Обычно они с недоверием относятся к журналистам.
— И к американцам, — сказала Линда. — Может, потому, что многие из них сами бывшие американцы. Но, думаю, мне удалось завоевать их доверие.
— Они знают, что вы работаете на Коалицию по правам человека? — поинтересовался Лукас.
— Поселенцы любят Линду, потому что она жена протестантского священника со Среднего Запада, — ответил за Линду доктор Оберман. — Они надеются найти в ней друга. И возможно, находят.
Линда нежно стукнула Обермана по руке. Они или любовники, подумал Лукас, или миссис Эриксен старается произвести такое впечатление.
— Пинхасу нравится демонизировать поселенцев. Многие израильтяне это делают. Но, по-моему, те вполне нормальные люди.
Оберман возвел очи горе. Линда продолжала, обращаясь к Лукасу (Циммер наблюдал за ней):
— Многие поселенцы думают так же, как я. Пока они здесь, права арабов нужно защищать.
— Заметь, — указал Оберман, — она говорит «пока они здесь». Как будто их можно заставить исчезнуть.
Он встал и пошел к стойке заказать еще пива.
Музыканты заиграли песню Джимми Клиффа о плененных детях израильских, которых вавилонские поработители заставляли петь и веселиться. Растафарианская версия была вольным переложением 137 псалма [60].
Когда Оберман вернулся с пивом, Лукас выразил интерес к его книге. Он готов был обсудить вопрос о сотрудничестве. Он не стал упоминать, что находится в глубоком кризисе и сидит без работы. Затея с книгой казалась интересной, относительно безопасной и лично близкой ему. Оставался вопрос — потенциальная проблема, — как отнесется к его кандидатуре сам Оберман.
Чтобы Лукас был в теме, доктор рассказал гипотетическую историю — типичную в анналах иерусалимского синдрома.
— Молодой человек без особых перспектив на будущее слышит таинственный голос, объявляющий ему, — Оберман говорил с легким немецким акцентом, — что он должен отправиться в Иерусалим по велению Всевышнего. Когда он оказывается здесь, тот же голос возвещает ему его миссию. Часто — что, мол, он Иисус Христос во втором пришествии.
— Они всегда иностранцы?
— Иностранцы привлекают внимание полиции. Они кончают улицей.
— Как случилось, что вы заинтересовались этим?
— Я лечил Ладлэма, — сказал Оберман. — В армии меня направили служить в пограничную полицию. Слыхали когда-нибудь о нем?
Все о нем слыхали. Вилли Ладлэм когда-то был пастухом в Новой Зеландии. Однажды, когда он стерег свою отару в сиянии Южного Креста, ему был голос, повелевавший поджечь мечеть Аль-Акса в Старом городе [61], после чего толпы разъяренных верующих заполнили улицы городов, от Феса до Замбоанги, на Филиппинах.
— Он был грустным, — скорбно сказала Линда Эриксен.
— Он был тихим сумасшедшим, — поправил доктор Оберман. — Редкой разновидностью благонравного шизофреника.
— А он не считал себя ключевой фигурой в истории? — спросил Лукас. — Я думал, все они считают себя таковыми.
— Вилли, — объяснил Оберман, — был влюблен, когда его религиозная мания достигла апогея. Влюбился в девушку в кибуце, где он остановился, и, вероятно, это послужило причиной его ожесточения. Но он не считал себя Иисусом или мессией. Он думал, что, если сожжет Аль-Аксу, Храм может быть восстановлен. Это, конечно, в общих чертах.
— И таких людей много?
— Ну, — ответил Оберман, — как сказать. Предполагается, что все христиане веруют во второе пришествие и Новый Иерусалим. Пришествие мессии — фундаментальный постулат религиозного сионизма. Так что в некотором смысле все христиане и религиозные сионисты затронуты иерусалимским синдромом. На взгляд мрачного рационалиста. Разумеется, это не превращает их в маньяков.
— Пока не примут свою манию всерьез, — добавил Лукас.
— Когда принимают, тогда это часто становится проблемой, — сказал доктор Оберман. — Особенно когда они находятся здесь.
— С другой стороны, — сказал Лукас, — если уж они здесь, то это, видимо, серьезно.
— Вы еврей, мистер Лукас? — весело поинтересовалась Линда.
В ней самой, судя по внешности, не было ничего иудейского — задорная субретка с городской окраины.
— Да, — хохотнув, подхватил Оберман, — я тоже собирался об этом спросить.
К своему ужасу, вместо четкого ответа, Лукас начал что-то мямлить. Ему по меньшей мере с месяц не задавали подобного вопроса. В последние разы попытка отделаться какой-нибудь остроумной шуткой была чревата неприятными последствиями.
— Если по десятибалльной шкале? — игриво предложила Линда.
— Пять устроит? — предложил Лукас.
— А по шкале «да» или «нет»? — спросил Януш Циммер.
— Моя семья смешанного происхождения, — аккуратно ответил Лукас с некоторой неуверенностью.
Он подумал, что может показаться, он строит из себя чуть ли не Витгенштейна [62]. На деле, в его случае стоило вести речь не про смешанную семью, но про смешанный перепих.
— A-а! Тогда вот о чем вы должны помнить в Иерусалиме, — сказал Оберман. Он поднял левую руку и принялся загибать кургузые пальцы большим и указательным правой. — Во-первых, реальные вещи действительно происходят, таким образом у вас имеется реальность. Во-вторых, человеческие ощущения обусловлены на глубинном уровне, таким образом у вас имеется психика. В-третьих, имеет место пересечение этих вещей. Что в-четвертых, в-пятых, кто его знает? Возможно, другие измерения. Тайна.
— А как насчет вас? — спросил Лукас Линду. — Что привело вас сюда?
— Когда я приехала сюда, я была женой нищего проповедника, — ответила та.
— Истинная миссионерка, — скучно пояснил Оберман.
— Да, миссионерка в своем роде. Но меня занимала сравнительная религия. Я работала над диссертацией в иерусалимском Еврейском университете.
— Тема? — спросил Лукас.
— О, тема «Павликиане и искажение ими подлинного учения Иисуса». Между прочим, там присутствует и наш синдром как современная аналогия павликианства. А называлась она «Восстает в силе» [63].
— Надо же, — удивился Лукас. Древний текст смутно всплыл в полутьме его памяти. Он сделал попытку воспроизвести стих: — «Сеется в тлении, восстает в нетлении». Кажется, так. «Сеется в немощи… восстает в силе».
— Так вы получили религиозное воспитание? — спросил доктор Оберман.
— Ну, — небрежно ответил Лукас, — в университете, Колумбийском, я учился на религиоведении. — Ответ, похоже, никого не удовлетворил, и он добавил: — Католическое. Отец был неверующий еврей. Мать — сентиментальная католичка, не слишком религиозная, однако… — Он пожал плечами. — Так или иначе, воспитали меня в католической вере.