Дамасские ворота
— И как они ей показались?
— Она подумала, что Теодор Адорно — это тот парень, который играл Чарли Чена [161] в кино, — сказал Лукас, — и спросила его: «А вам не больно, когда из вас делают китайца?»
— Интересно, что он ответил.
— Рискну предположить, что он ничего не понял. Потом, судя по всему, она пыталась повернуть разговор на тему восточного грима. И как она пела Баттерфляй на сцене в Чикаго. Она малость пила, — объяснил Лукас. — Хотя, откровенно говоря, пила крепко. Уходила в запой. Набрала вес, села на амфетамины, чтобы похудеть, испортила голос.
— А что она рассказывала о Маркузе? — спросил Разиэль.
— Ты имеешь в виду, что она думала о репрессивной десублимации? [162] — спросил Лукас. — Она принимала Маркузе за Отто Крюгера [163].
Разиэль тупо посмотрел на него.
— Отто Крюгер был одним из актеров, игравших в фильме «Это убийство, моя дорогая» [164].
— Ты, похоже, любишь музыку, — сказал Разиэль. — Мать у тебя была певица. Почему сам не учился играть на чем-нибудь? Боялся?
— Я ценю, что тебя так тронуло пение моей матери. Пожалуйста, не спрашивай, боюсь ли я чего. Между прочим, где Сония?
Движением головы Разиэль показал на решетчатые створки дверей:
— Извини, думаю она еще спит. Она тоже медитировала с нами.
— Как по-твоему, могу я увидеть ее?
— Сония? — позвал Разиэль.
Она едва слышно откликнулась. Лукас подошел к двери и постучался.
— Входи, — послышалось в ответ.
— Это я, — сказал Лукас.
— Да, я узнала тебя.
Она вышла, кутаясь в джелабу.
— Почему ты здесь? — мягко спросил он. — Почему ты впустила их?
— Потому что Бергер так пожелал. — Ее глаза загорелись. — Бергер исключительно хорошо знал каббалу. Он воспринимал ее как суфийское учение. В конце жизни он звал Де Куффа аль-Арифом [165]. Так он звал и Абдуллу Уолтера.
— Знаешь, что я думаю? — спросил Лукас. — Я думаю, ты верующая.
Она засмеялась, и Лукас подумал: как она красива, когда смеется. Приятно было видеть, как ее глаза искрятся счастьем.
— Да, верующая в верующих, — ответила она. — Потому что братство истины едино во все века. И сестринство тоже.
— Бергер так говорил?
— Да, Бергер говорил так. Разиэль и Де Куфф тоже это говорят. А ты не веришь в это?
— Там, откуда я родом, — заметил Лукас, — мы говорим: «Верую, Господи! Помоги моему неверию» [166].
Створки двери распахнулись, и вошел Разиэль.
«Боится оставить меня наедине с ней», — подумал Лукас со злобой и раздражением.
— Значит, я могу попасть в твое исследование?
— Конечно.
— А если я окажусь неинтересным объектом и наскучу тебе?
— Попробую рискнуть. Мне не так просто наскучить.
— В качестве подспорья твоему исследованию, Кристофер, — сказал Разиэль, — надеюсь, ты занимаешься языком.
Фамильярный и наставительный тон Разиэля только усилил его раздражение.
— Я бросил курсы арабского в YMCA [167]. Теперь хожу в Еврейский университет. Но что-то не нахожу в этом большой пользы.
— Не находишь?
— Языки мне неважно даются.
Он посещал курс классического иврита в университете, а также курс, называвшийся, с бродвейским оттенком, «Традиция» [168]. Пройти этот курс ему посоветовал Оберман. Вел его старый литовец по имени Адлер, уцелевший в холокост, и предназначался он в основном для молодых, для студентов из Соединенных Штатов и Канады, которые на родине учились в ульпанах [169] и совершенствовались за границей. Было на этих курсах и некоторое количество неевреев, несколько священников из калифорнийской глубинки, двое со Среднего Запада и парочка вечных студентов, путешествующих по свету.
Курс частью состоял из обзора иудейских вероучений от Хасмонеев, через Гиллеля и Филона, Маймонида и Нахманида, до Бубера и Гешеля [170]. Это было познавательно как в отношении влияния, оказанного неоплатонизмом второго века, так и в отношении современного рационального применения этих учений. Но страстью Адлера, хотя он и пытался это скрывать, была Лурианская каббала [171]. В соответствии с модернистской критической традицией он приписывал ее авторство Моше де Леону [172].
К удивлению Лукаса, Адлер выделил его среди остальных и подошел поговорить. Может, потому, что чувствовал к нему особое расположение, а может, потому, что слышал об отце Лукаса и был горд иметь среди своих студентов сына такого ученого, но они подружились, и Адлер предложил ему прочесть несколько книг сверх обязательной программы. Одна из них была перевод фрагментов «Зогара», другая, написанная хасидским раввином, была о гематрии и других священных значениях букв ивритского алфавита. Это, посоветовал Адлер, хороший способ запомнить и усвоить древние буквы.
Разиэль улыбнулся:
— Адлер. Митнагед [173].
— Вовсе нет.
— Но хороший человек, — добавил Разиэль.
В последовавшей затем тишине слышно было, как чирикали воробьи, свившие гнезда в старых стенах.
— Во всех старых домах в Старом городе полно воробьев, — сказал Разиэль, обаятельно улыбнувшись. — Мне они нравятся. Воробьи.
— Почему?
— Потому что все мы в этом городе воробьи.
Лукас решил, что пора сделать очередную пометку в блокноте. Достал его и записал: «Воробьи». Слово без контекста, само по себе, казалось, ничего не объясняло, и он убрал блокнот.
— Где мистер Де Куфф? — спросил он наконец. — Могу я поговорить с ним?
— Он весь день проведет в каване, — сказал Разз. — Готовится к двекуту. — Он взглянул на Лукаса с легким удивлением. — Хочешь сам выговорить, брат? Давай, не стесняйся. У тебя есть право, это твой язык. К-а-в-а-н-а, — проговорил он, тщательно выговаривая слово, гортанно произнося первую согласную. — Д-в-е-к-у-т.
Лукас понял, что, должно быть, беззвучно шевелил губами, подражая Раззу. Ему стало досадно. Но он заставил себя повторить вслух под руководством Разиэля: «К-а-в-а-н-а. Д-в-е-к-у-т». Он почти видел, как буквы складываются в слова.
— Очень хорошо, парень, — похвалил Разиэль. — Теперь вполне можешь сойти за еврея.
Соня засмеялась, довольная.
Лукас ответил похвалой на похвалу:
— Насколько понимаю, у тебя были проблемы с наркотиками, но ты быстро справился.
Разиэль замолчал.
— Я ему рассказала, — призналась Сония. — И о себе тоже рассказала.
— Я был обыкновенным наркоманом.
— И «Евреем за Иисуса»?
— А ты? — спросил Разиэль. — За кого ты? За кого ты сейчас? А если я спрошу тебя, почему ты пьешь?
«Всегда улыбается, — записал Лукас в блокноте, стараясь делать вид, что не слышит наглого встречного вопроса. — Высокомерно-снисходительный, но, пожалуй, совершенно чокнутый».
— Не ходи к Оберману, — требовательно сказал Разиэль. — Приходи к нам. Она знает твой тиккун.
Лукас понял, что тот имеет в виду Сонию. Хотел сказать, что он не пациент Обермана, а его соавтор. Но был так удивлен замечанием насчет Сонии и его тиккуна, что промолчал. Разиэль смотрел на него пылким взглядом любовника, совратителя.
— Знает? — Лукас посмотрел на Сонию. — В самом деле?
На курсах в университете им рассказывали, что тиккун связан с катастрофой в начале времен. Мистик Исаак Лурия [174] использовал понятие «сокращения» — добровольного сокращения, ухода в себя Божественного начала, прежде заполнявшего все пространство Вселенной, — с целью дать место материальному миру; понятие «ломка сосудов», то есть катастрофы, выразившейся в том, что сосуды, проводившие в этот мир Божественный свет, тождественный добру, не выдержали напряжения и разбились, свет распался на отдельные искры, и в мир проникла тьма, то есть зло. Чтобы мир стал царством добра, гармонии, необходим тиккун, третье понятие Лурии, — восстановление разбитых сосудов и рассыпанных искр, что является задачей человека. И каждый человек, как полагали каббалисты, осуществляет свой собственный тиккун, через свой микрокосм, через единение душ участвуя в процессе реинкарнации, называемом парцуфим.