Звездопад

— Усек. Но куда же более жестоко?
— Для знакомства получи наряд на службу.
— За что?
— За юмор. Выбирай: дневальным по роте или выпуск четырех образцовых боевых листков.
— У-ф-ф! Ручка легче, чем швабра! Боевые листки.
— И сатирическая газета.
— Не было такого уговора!
— Уже был! Оле-ег! Выбирай: замполит и фломастеры или старшина и швабра!
— Чувствую: попал я, бедолага, на крючок.
— Ты прав — попал! На огромную блесну или даже в сеть! «Москва», ты теперь наш человек!
— Никогда в жизни еще писарчуком не работал, не доводилось…
— Будем считать, что твоя биография пишется с чистого листа…
***
На следующее утро, после возвращения из Пагмана, я зашел в казарму и остолбенел. Дневальный Сомов стоял у тумбочки с внушительным сизым фингалом под глазом.
— Олежек, зайди в канцелярию, — строго сказал я. — Что случилось вчера?
— Выпускал боевые листки, — ответил вызывающе весело солдат.
— Ты еще скажи, что на тебя упал стенд с наглядной агитацией.
— Что-то вроде того.
— Садись, пиши объяснительную. С Хафизовым подрался или с Керимовым?
— Да ни с кем я не дрался.
— Так кто тебя ударил? Работать за себя пытались заставить, да? Колись, колись.
— Я не стукач, сам разберусь, это мое личное дело.
— Ты мне тут «вендетту» не вздумай организовать.
— Товарищ лейтенант! Я себя в обиду не дам, в Москве хулиганом был, а из-за вас у меня будет плохая репутация.
— Прекрати рожи свои клоунские строить. Пиши и иди работать. Боевые листки-то сделал?
— Мучился всю ночь, щурился заплывшим глазом, но сделал.
— Молодец! Сержант Юревич, теперь ты рассказывай, в чем дело, что за драка была ночью в наряде?
— Я не знаю, товарищ лейтенант. Вчора усе было нормально, а утром смотру, а у них фингалы под глазами, холера их побери!
— У кого у них? Кто пострадал, кроме Сомова?
— Ешо Хафизов. Ентот папуас зуб выплюнул, и юшка из носа текла.
— Значит, счет боя один-один.
— Вроде того.
— Подвожу итоги. Боевая ничья не в вашу пользу. Сдавай наряд, сейчас я Грымову доложу, думаю, он возражать не будет. Не хватало нам в роте неприятностей и нареканий от комбата.
— А хто меня сменять будэ?
— Разберемся.
Эдуард появился через пять минут и одобрил мое решение:
— Не будем «дергать тигра за усы», хватит раздражать Подорожника. Всех в парк — работать на технике, а вечером в том же составе вновь дежурить. Хафизов, я тебя на плацу размажу, если еще подобное повторится.
— А что сразу Хафизов, вы разберитесь сначала. Я никого не трогал.
— Уговорил. Но смотри, солдат, как бы после моего разбирательства ребра и почки не заболели, как у Исакова, когда его телом полы в бытовке натирали, — пообещал строго лейтенант.
Солдатик побледнел и боком-боком ушел в сторону.
— Ник, сегодня в клубе концерт Леонтьева в восемнадцать часов, слышал об этом? — спросил Грымов.
— Нет, а кто сказал?
— Только что командир полка на постановке задач объявил.
— Наконец-то, хоть кто-то нас посетил. За восемь месяцев ни разу в полку не попал ни на один концерт. Когда Кобзон и «Крымские девчата» гастролировали, мы в рейдах были, а когда «Каскад» выступал, я Острогина на горе инспектировал. Главное сегодня — в наряд не попасть.
— Разрешите, товарищ лейтенант? — В канцелярию вошел Юревич. — Я наряд Лебедкову уже сдал.
— Ну и что дальше?
— Там якой-то прапорщик или не прапорщик, чисто як генерал, не пойму хто, ходит и боевые листки читает. А до этого он в ленинской комнате плакаты разглядывал. Я его видел раньше где-то, а кто он, не ведаю. В общем, який-то товарищ!
— Сейчас мы посмотрим, какой это «товарищ Сухов».
— Хто, хто? Сухов?
— Тундра! Классика кино — «Белое солнце пустыни».
— Якая пустыня, якое солнце, я в колгоспе на Гомельщине с утра до ночи пахал. Нас у сямье дятей восемь душ, а я старшой.
— Все, Юрик, иди, отдыхай, готовься к наряду, обслуживай любимую бронетехнику.
Я вышел из канцелярии, огляделся: в коридоре никого не было.
— Дневальный, где гуляет проверяющий? — спросил я у Свекольникова.
— В курилке сидит. Он совсем ведь не проверяющий, я его знаю, это наш новый «комсомолец батальона».
— А-а-а. Вот кого боятся наши сержанты.
Я вышел из казармы познакомиться с «товарищем инспектирующим». В просторной беседке сидели дружной компанией заменщики Чулин и Колобков, а рядом с ними курил и травил анекдоты сменщик Колобка — молодой прапорщик.
— О, приветствуем героическую личность батальона, непобедимого замполита первой роты, истребителя «духовского» спецназа «черные призраки»! — заорал Колобок. — Это лейтенант Ник Ростовцев. Собственной персоной!
— Вольно, вольно, — снисходительно и смущенно ответил я.
— Нет, честно, я хоть и награжден двумя орденами, но они заработаны моей бестолковой контуженой головой. Один раз осколок ухо перерубил, во втором случае орден за шандарахнутую камнем макушку получил. Но чтоб вот так, в психическую атаку ходить — нет уж, извините. Да еще два раза… Может, ты псих? — поинтересовался Колобок.
— Отставить разговорчики!
— Понял. А вот это, сынок, мой сменщик, — представил мне Колобков нового прапорщика (Ему исполнилось тридцать пять лет, но выглядел он на все сорок пять, поэтому Колобок разговаривал с нами как папаша.) — Прапорщик Виктор Бугрим, — усмехнулся в ответ красавчик. — Приятно познакомиться, товарищ лейтенант.
У прапорщика была кудрявая шевелюра, «фраерские» усики, хитрая улыбка и наглые голубые глаза. Ловелас-сердцеед, гроза женщин.
— Почти что Баграм! Ты попал в «одноименную» дивизию, — заулыбался я. — Будем знакомы, перейдем лучше на ты, мы ведь коллеги.
— Хорошо, будем на ты. Меня, Артюхин отправил наглядную агитацию проверять. У тебя и во второй роте все в плюсах, а в третьей и у минометчиков — одни нули.
— Хороший результат, в трудные для нашей роты времена. А то в первой плохо да плохо. Пока ротный в госпитале, каждый норовит лягнуть, что-то найти нехорошее. Когда домой, Колобок? — спросил я сочувственно у ветерана.
— Да вот отдам-передам бумажки Витьку и в дорогу. Только лететь страшно очень. Чуля (Чулин) вчерась из командировки вернулся, «груз-200» отвозил в Гродно, припахали заменщика. Так такие ужасы рассказывает.
— Какие это ужасы? — заинтересовался я.
— Никифор, шо я пережил позавчера, кошмар какой-то. Сел в АН-12, разговорился с бортстрелком, а он земляком оказался, из Витебска. Экипаж из Белорусского округа, самолет «крайние» рейсы летает. Вот-вот домой им. Залезли мы в хвост самолета, выпили их бутылку водки за знакомство. У меня с собой была в сумочке трехлитровая банка самогона, под компот вишневый замаскированная, на замену вез в роту, коллективу. Я возьми да и проболтайся. Стрелок как узнал об этом, так обрадовался, так развеселился! Пойдем, говорит, в кабину, чого мы тут будем мучаться? Там все свои — земляки, угостишь родным напитком ребят! Зашли, угостил по-хорошему, по-человечески. Они как давай глушить ее стаканами, почти не закусывая. Крепкие ребята летчики. Летим, самолет на автопилоте, песни поем. Я — почти в хлам, и они уже ничего не соображают. Смотрю, бог ты мой, штурман пьян, бортинженер пьян, второй пилот в хламину нажрался, командир еще более-менее держится, но тоже пьян. Испугался страшно, несмотря на то, что «бухой» был, даже почти протрезвел от ужаса. Куда летим? Это состояние экипажа из всех пассажиров наблюдаю только я, а так бы паника поднялась на борту. Ну, черт с ним, со стрелком-радистом, хрен с ними, со штурманом и инженером, но пилоты-то в хлам! «Ребята, — ору летчикам, — браты, как садиться будем? На автопилоте приземлимся?» «Нет, — говорят, — садиться будем сами, вручную. Сейчас допьем остаток из банки и возьмем управление на себя.» «Мужики, — заорал тут я диким голосом, — ни хрена, баста, хватит пить, сажайте самолет!» Отбираю бутыль, там еще больше литра, а они не отдают, сопротивляются. «Трезвейте, сволочи», — говорю им. А хлопцы совсем уже никакие. Песни горланят, матерятся, а на горизонте уже Кабул виднеется. Шо делать, шо делать? Я — в ужасе. Они, гады, садятся в кресла, пристегиваются, выключают автопилот и заходят на город: один круг, другой, третий, уже взлетно-посадочная полоса внизу, и явно они на нее не попадают. Промазали! Поднялись чуть-чуть, командир орет: «Штурман и инженер, ко мне, помогайте, будем вместе сажать» Взялись втроем за штурвал (второй пилот совсем скис, уснул) и пошли на посадку. «Взлетка» аэродрома болтается по курсу, мы качаемся, почти машем крыльями, мне так, по крайней мере, показалось. Сели! Я их обнимать, целовать и материться! «Суки, шо же вы творите, пьете за штурвалом». А командир мне с ухмылкой: «Сам виноват, а ты зачем наливал? Мы чуток для храбрости пригубили, а ты нас своим вкусным „первочом“ соблазнил и с толку сбил». В общем, негодяи. Но асы! В таком состоянии машинешку-то легковую не припаркуешь, не то что грузовой самолет посадить. Шо там дальше было, не знаю, я скорей оттуда со своей банкой бежать, а то они ее родимую чуть не отобрали, дескать, отметить удачную посадку. И как они с начальством разговаривали потом?