Рассказ о господине Просто
Но разве было равенство, чтобы с ним разговаривать? Необходимой для равенства Господин Просто полагал душу - здесь же искать её было невозможно. Он только вспомнил вдруг о банке из-под перца, протянул руку к цветочной корзине, взял оттуда банку и посадил в неё человечка - "чтобы не задохся" (на внутренней крышке банки были проделаны отверстия, чтобы сыпать перец - так всегда делается!).
Банка была положена на прежнее место, беспорядок её водворения туда был, так сказать, утверждён. Господин Просто, презрительный и успокоенный, надел вновь пальто и шляпу, взял трость с кабошоном, черепаховый партпапирос, посмотрел в записную книжку и вышел.
Здесь роль его кончается, и не только в рассказе, но и в пределах мировой истории. Презрительное действие, человечек, его писк, движение руки Господина Просто и перечная банка - соединившись вместе, привели к тому, что Господин Просто уже никогда не сможет узнать, как была скроена юбка с карманами и подобиями буфов на боках.
Я не собираюсь утверждать, что Господин Просто, выйдя на улицу, опять потерялся и уже окончательно. Вернее другое: должно быть, он очень быстро добрался до места по адресу, внесённому в записную книжку, он мог несколько часов смотреть и на золотые завитки волос и на ноги, выставляющиеся из-под юбки, несколькими месяцами позже он мог гладить и обнимать эти ноги, как хотел,- так бывает почти всегда! - он ездил в вагонах Международного Общества, отрезал купоны процентных бумаг, покупал снова и шкатулки и щёточки,- но улицы становились всё путаннее и путаннее, булочник, с рассуждением о товаре и с повадкою маятника, ходил всё быстрее и быстрее, носки его башмаков делались остроконечнее и длинней; фонарь на стреле начал покачиваться, не однажды звякнули его стекла,- и путь Господина Просто, наконец, определился.
Действие переходит в руки младших. Тем же, которые были старше Господина Просто, приходится вспоминать, а сам Господин Просто, если он даже существует, ещё вспоминать не может: это большая наука, которой он пока не прошёл.
Господин Просто! Я прошу вас выйти в эту дверь - вы мешаете мне закончить рассказ.
IV
Едва Господин Просто свернул за угол своей улицы, в дверь его дома позвонили. Отперла парадную дверь горничная и увидела на пороге девочку лет десяти, белокурую и длинноногую, в чистом переднике на синеватом платьице, девочку с двумя недлинными косичками и с голубыми глазами.
- Дядя дома? - спросила девочка.
- Никак нет, они ушли, - ответила горничная и добавила:? Войдите, Ниночка, быть может, они скоро вернутся.
Девочка вошла в подъезд и шагнула на ступеньку, затем на вторую.
Если бы можно было описать только косички девочки и её косоплётки поверьте, я ограничился бы тем: тугие скрещения собранных волос и индиговая окраска ленточек, немного выгоревших по краям и концам, но ещё совсем тёмных там, где складки лучатся из узлов - вот и всё: это почти гениально, как у Гомера - описание не Елены, а впечатления, произведённого ею на старцев. Но мы уже связаны другим: описанием ног. И здесь детская ножка узкая, в чёрной туфельке, не занимает всей поперечины ступенек, голень в тонком чулке худа - лицевая кость её торчит остро, и то, что выше колен, не намечается в складках платья. Но общее впечатление приводит к образу все той же, о которой речь была вначале: это её сестра.
Девочка уже в гостиной, под синеватым свеженьким платьицем, под передничком с воланами спрятано хрупкое тельце, с сидящим в сердце бесёнком, руки ищут что зацепить, в голове одно желание - напроказить.
Внимание привлекается перечной банкой в цветочном горшке и слабым человеческим писком: "Выпустите меня, выпустите". Сквозь крышку банки, из пробитых в ней для крупинок перца отверстий торчат бледненькие пальчики.
Взять банку нетрудно и недолго, но испуг оглушает сознание настолько, что нельзя сообразить, где находишься. Испуг может сжать сердце и бросить его сразу в четыре угла комнаты - в свет, под потолок, или во мрак на пол,он может одновременно погрузить как бы с головой в воду: шум в ушах и совсем другой зазеркальный мир. Зрение тогда не делит событий, оно воспринимает их итоги. И здесь оказались только: грохот да огромная чугунная труба на полу между круглым ореховым столом и пальмой, как водосточная, но с одной стороны заделанная наглухо и с решёткой на другом конце - из решётки высовывались длинные скрюченные пальцы и старческий хриплый голос произнёс оттуда:
- Нагнись ко мне, я тебе скажу два слова: не кричать же мне.
Испуга у девочки уже не было, было опять только любопытство, и она нагнулась. Она никак не могла знать заранее, что её косички упадут через плечи прямо в пальцы спрятанного в трубе человека.
- Ай! - с чувством боли вскрикнула девочка.
- Не кричи,- посоветовал человек,- это совсем не страшно, я никогда не подумал бы притянуть тебя за волоса, если бы у меня не было спешных дел.
О, милые люди - у вас милые характеры. Если сказано простое и рассудительное слово - может ли быть после него страшно или больно?
Девочка спросила:
- Чего же тебе надо?
- Мне нужно, чтобы ты донесла меня к своей бабушке,- ответил человек.
Тон его снова был убедителен вполне, но девочка засмеялась и посмотрела сначала на свои ручки, а потом на всю себя в зеркало - на трубу она не взглянула - она знала, какая большая эта труба.
- Разве я смогу вас снести: бабушка живёт далеко, а вы больше меня,сказала она.
- Не бойся,- снова ответил человек,- ты только иди, мы ещё посмотрим, кто кого понесёт.
И вместе с трубой вспрыгнул на голову к девочке: он не придавил её, а повис вертикально над нею и даже не прикоснулся к голове, но заделанный конец трубы стукнулся при этом о потолок так, что посыпалась штукатурка.
Девочка же заплакала: страшного всё ещё не было, но как пойти с такою трубой по улице? Это было свыше её представлений о допустимом. И одно шалить, но другое - быть замеченной в шалости.
Маленькое сердце её знало, что уже нельзя убежать и спрятаться, и плач был особенный, не в голос: только одна за другой крупные слезинки побежали через щёчки к губам и на воланы передничка.
На улице оказалось на самом деле очень просто: мы всегда преувеличиваем степень внимания к себе других. Скорее даже было такое впечатление от взглядов немногих прохожих: "в этом нет ничего удивительного - мы все носим на головах какие-нибудь трубы или другие вещи".
Больше внимания оказали просто подстриженные и неподстриженные тополя и липы, растущие вдоль тротуаров: они хотели, безусловно, скрасить или изменить очертания этой нелепой фигуры - девочки с чугунной трубой на голове, трубой вдвое её длиннее.
Но попробуйте сами поставить на свою голову такую трубу: вы увидите, как изменится ваш шаг - он будет неверен и корпус потребует ускорения движения. Годы здесь не помогут. "Десять лет, десять лет!" - не восклицайте. Сорок также беззащитны, как и пять и двадцать. Скорее, скорее!
С горки в ложбинку, из ложбинки на горку, по узкому тротуару, по широкому, мимо сада, мимо булочной, мимо колбасной, мимо церкви, мимо кондитерской даже и магазина игрушек - нигде не остановиться, ни о чем не подумать - скорее!
Коронованный фонарь на стреле, торчащий из кронштейна, не зацепи за трубу. Вы, приказчики из лавочки, где была куплена шкатулка,- что вы смотрите? Или вы думаете, что это эмблема и что вы сами торговцы эмблемами? Не потому ли и щёточка с львиной головой в венке из роз всё ещё лежит у вас на щите?
Булочник вежливо посторонился - он посмотрел, какое клеймо на трубе. Клеймо ясно видно, и запах перца плыл рядом с ним.
Клеймо было:
"П е р е ц"
в окружении четырёх последовательных слов:
"Чёрный
Молотый
Чистый
Сингапур"
Причем главное было начертано крупнее окружения, но то, что окружало, было яснее видно, так как старалось объяснить главное.
"Ч ё р н ы й С и н г а п у р!"
Не угодно ли, Господин Белый Булочник, вам запомнить.