Юность

- Бывшая, - поправляет Метников. 
И действительно - бывшая. Домов нет, одни печки смутно белеют длинными шеями труб. Хотя вон как будто и целый дом. 
Стараясь согреться, догоняю Кудрина. У автобуса один Гулевой. 
- Что встали? 
- Воды надо. 
- Не видно ни черта, - раздается сбоку голос Леши. 
Гулевой, я и подоспевший с пустым ведром шофер пашей полуторки идем к дому. Начальник издательства светит фонариком. Находим дверь. Гулевой щелкает предохранителем пистолета. 
- Похоже, никого, - говорит Леша и тянет дверь на себя. 
Входим и в первое мгновение ошарашенно молчим. 
Высоко над нами, там, где должен быть потолок, чернеет небо. В разрывах облаков кротко мигает звездочка и, точно устыдившись, тут же гаснет. 
Луч фонарика освещает пустую, оклеенную пестрыми обоями комнату. В углу лежит коровья туша - голова отрублена, на полу чернеет лужа застывшей крови. 
- Кто тут? - раздается испуганный женский голос. 
Из печки высовывается голова женщины в шали, лицо у нее в саже. 
- Домовой, прямо домовой, - хохочет Леша. - Ты что, мать? 
- Рано в сынки записался, - беззлобно отвечает женщина. Она вылезает из печки, отряхивается. - Напугали до смерти! 
- Вот так мать! - ухмыляется Леша. 
Женщина явно не годится ему в матери: на вид ей лет двадцать пять, двадцать семь. 
- Ну, ладно! - останавливает Гулевой. - Ты что ж это в печь забралась? 
- Беда заставит - под печку полезешь! Дом-то не мой. Я на другом конце живу... Корова ушла, потом слышу - грохнуло. Бегу сюда, а она уже не дышит. На мине, что ли, обрушилась? Втащила кое-как сюда, да тут и заночевала: собаки бы не потаскали. Домой-то не допрешь. Завтра уж порублю... 
- Что вы тут копаетесь? - раздается за спиной голос Пресса. Он входит, удивленно разглядывает дом без крыши, крякает. 
- Здравствуйте, хозяйка! Что у вас тут? 
Гулевой коротко докладывает. 
- За что деревню сожгли? 
- Они говорят - за что? Запалили, и все тут. Пять изб только и отстояли. 
Гремя ведрами, шоферы идут вместе с женщиной к колодцу. Меня снова начинает донимать озноб. 
- Вот, писатели, - говорит Пресс, - запоминайте! 
И снова медленно плывет навстречу черная качающаяся дорога. Я приваливаюсь к спинке и, уже не сопротивляясь ознобу, стучу зубами. Сейчас бы на теплую печку, укутаться, закрыть глаза. Ага, вот так!.. Хорошо, что сейчас лето. В саду цветет сирень. Смотри, - обломали уже! Ничего, букет Оле я нарву. Надо только нагнуть вон ту ветку... Фу, но почему так холодно?.. Да, да, вспомнил: мы едем... Дорога тянется долго, ночь все такая же черная. Кажется, шофер что-то говорит. Нет, это не шофер. Ну, конечно, это Макаров. Он держит Олю под руку. "Знаете, Оля, у меня погибла жена..." Послушайте, Макаров, это моя Оля... Что? 
- Товарищ лейтенант, приехали! Приехали, говорю! 
Меня сильно трясут за плечо. 
- Сомлел, - о ком-то говорит шофер. - Сначала всо трясло. 
С трудом открываю глаза, небо уже посерело. Стоим у какого-то дома. 
- Ну, как? - обеспокоенно спрашивает Кудрин. 
- Ничего. 
Мне стыдно, что я так раскис. Закусываю губы, стараюсь твердо идти за Кудриным. 
Просторная изба, в которую входим, обдает теплым духом жилья. Метников сидит в шинели на лавке, Машенька и Зина моют руки. Их голоса доносятся, как сквозь туман. 
- Хозяюшка, - говорит Кудрин. - Куда бы нам пристроить товарища? Занемог. 
- Да куда - знамо, на кровать. А то вон на печку. 
Горячая. Застудился? Ну, так на печке лучше. Лезь, милый, лезь! 
Кое-как снимаю полушубок, портупею. Забираюсь на печь. 
- Сережа, выпейте порошок, - говорит Машенька, Она сидит на краю печки, протягивает порошки. 
- А запить вот этим! - Гулевой подает стакан, от которого идет муторный запах водки. 
- Не хочу. 
- Ну, ну, фронтовик! - с грубоватой лаской говорит 
Гулевой. - Пей! 
Горечь лекарства и горечь водки смешиваются в одно - тяжелая жаркая волна обдает грудь. Мне что-то суют закусывать, жую, а сам уже лечу в мягкое зыбкое тепло... 
Прихожу в себя от невыносимой жары. Волосы прилипли ко лбу, ворот рубашки мокрый. Во рту противный вкус водки. Зато ни головной боли, ни озноба. 
- Ай очнулся? - подходит хозяйка. 
- Очнулся. Хватит валяться. Мне бы вот только поЦотенце - вытереться, мокрый весь. Наши ушли? 
- Ушли и строго-настрого наказали, чтоб не вставал. 
На-ка, утрись. 
Хозяйке лет пятьдесят или немного больше. Лицо у нее открытое, добродушное, с мягкими неглубокими морщинами. 
- Перебирайся, сынок, на кровать. А я тебе чайку доставлю. Вот к завтраку-то молодцом и будешь. 
- А сейчас сколько? 
- Сейчас-то? Должно быть, четыре, а то и все пять... 
Солнышко-то нынче не видать, хмарно. 
- Далеко наши работают? 
- Рядышком, избы четыре отсюда. У Антоновых. Девонька эта забегала Машенька, что ли? Покормить тебя наказывала, как встанешь. Есть-то хочешь? 
- Нет, не хочу. А чаю попью. 
- Попей, сынок, попей. Шумит вон. 
Я перебираюсь на кровать, вытягиваюсь под одеялом. 
- Как вас звать? 
- Меня-то? Екатериной Васильевной. Солдатики все больше мамашей зовут. 
- Екатерина Васильевна, это что же - город? 
- Какой город! Село. Тимофеевкой прозывается. Наш город-то еще под немцем. Семьдесят верст отсюда... 
У хозяйки мягкий певучий голос, говорит она неторопливо, охотно. 
- Долго у вас немцы были? 
- Да как долго-то? По дням-то, кажись, недолго, а по времени-то - не дай бог! 
- Плохо было? 
- Чего уж хорошего! Чужие они, чужие и есть. 
- У вас тоже стояли? 
- А то как же... Мне-то повезло: смирный у меня стоял. У других - не дай господи, аспиды! А у меня Смирный, ничего не скажешь. По-нашему-то он механик, главный у них над танками был. Танки они тут чинили, вот он мастерской заведовал. 
- Что, правда, смирный? 
- А что мне врать-то? Корова вон из-за него осталась. У других порезали, а у меня осталась. Молоко, Вравда, пил, это уж, как свое, а чтобы там, как у других, Снахальничать самовольно, это ни-ни! 
- Один стоял? 
- Один. Офицеры у них больше по одному жили, с денщиками. 
Рассказ о смирном офицере мне доводится слышать впервые. 
- Что ж он дома делал? 
- Да все больше читал. А то напьется чаю, разговаривать начнет. Лопотал он, сказать, по-нашему плохо, а все понять можно. Бывало, про дочку начнет рассказывать. Нарисует - как живая на картинке выходила!