Юность

Про войну, бывало, тоже говорил. Плохое, говорит, дело - швах, что ли, по-ихнему? Один раз страху я с ним натерпелась, думала, худо будет. Дочка моя ночью заявилась. 
- У вас дочка есть? 
- Есть, в районе сейчас. Комсомольским секретарем назначили. 
- А при немцах она где была? 
- Вот этого уж я, сынок, толком не знаю. В лесах, сказывали, были. Отряд у них. 
- Ну, и что ж немец? 
- Вот она и заявилась. Под вечер. Я взглянула в окно - обмерла. Куда ты, думаю, отчаянная головушка! 
Смирный-то он смирный, а все - чужой! Хотела я ей знак подать, уходи, мол, а он увидал. Зови, говорит, - меня это не касается. И ушел в эту комнату. Страху-то натерпелась!.. Потом уж, как Лизанька-то ушла, спрашивает: она есть, говорит, партизан? Что ты, говорю, родимый, очумел? А он смеется только... Забрали его. 
- Как забрали? 
- Да как забирают? - спокойно говорит хозяйка. - Ночью, уж спать собрался. Пришли трое ли, четверо с ружьями, да увели. 
- За что? 
- А кто их знает. Разве скажут. 
Екатерина Васильевна наливает вторую чашку чаю, надевает старый ватник. 
- Полежи, сынок. Пойду корову поглядеть. Я быстренько. 
Старушка гремит подойником, уходит. Впервые я думаю о том, что немцы это не только гитлеровские головорезы, но и простые, честные люди. Есть такие, вероятно, и среди солдат - клянущие войну, тайно ненавидящие своего бесноватого фюрера. Одним из таких, видимо, и был постоялец нашей хозяйки. 
От нечего делать разглядываю комнату. Это "чистая" 
половина. На выбеленных стенах - карточки в толстых деревянных рамках. У окна - небольшой столик, покрытый вязаной скатеркой, зеленый многолистный фикус. 
; Домотканая дорожка ведет к простенькому буфету, за стеклом стоят голубенькие чашки. 
Негромко скрипит входная дверь. 
- Кто там? 
- Уже перебрались? - раздается веселый голос Машеньки. 
- Все, хватит! 
Машенька присаживается, как заправский врач, трогает рукой мой лоб. 
- Температура спала, но еще есть. На ночь выпьете порошок. 
- До ночи встану. Глупо как получилось! 
- Попробуйте только! Хорошо еще, что дешево отделались. 
- Что у нас нового? Как газета? 
- Верстают. А новости есть. Во-первых, Левашов награжден Красной Звездой. 
- Здорово! Знает он? 
- Наверно, нет. Он еще не вернулся. 
- А во-вторых? 
- Вторая новость тоже связана с Левашовым. Во фронтовой газете о нем напечатана заметка. Так и называется: "Взвод ведет капитан Левашов". 
- Не принесли? 
- Куда там! Все по очереди читают. Метников предложил вырезать и поместить в рамку. 
- Насмешничает? 
- Как всегда, напропалую. 
- От Грановича ничего? 
Машенька пытливо смотрит. 
- Почему вы о нем спросили? 
- Ей-богу, без всяких задних мыслей. 
- Переслал небольшую статью. Завтра идет. 
- Что еще в газете? 
- Подвал о каком-то батальоне. И большая подборка: "Говорят герои наступления". 
- Стихов нет? 
- Нет. Гранович не оставил, а вы не даете. 
- Ну, какие у меня стихи! 
- Гранович говорил, вы пишете. 
- Это просто для себя. 
- Прочитайте что-нибудь. 
- Да нечего, Машенька... 
Машенька насмешливо морщит нос. 
- Я бегаю, тревожусь, и вот - благодарность! - Честное слово нечего, пустяки. 
- Вот пустяки и прочитайте! 
- Ладно. Только потом не ругайте, что плохие... Это наброски. 
Глядя в потолок, припоминаю не записанные еще на бумаге строчки: 
Нет, не спал я, когда вошла ты, 
Я хотел, моя егоза, 
Чтоб лежащие рядом солдаты 
Не смотрели в мои глаза, 
Слишком радость была в них ясной, 
Слишком ярким твой нежный взгляд, 
И зачем тревожить напрасно 
Заскучавших по женам ребят?.. 
Машенька внимательно слушает. 
- Это все о ней? - О ней. 
- Счастливая!.. Ну, ладно, спасибо, что прочитали! 
Вы ели? 
- Ел, чай пил. 
- Вот и отлично. Лежите. Вечером принесу порошок. 
Я побегу, полосы должны быть. 
Машенька уходит. Мне почему-то становится неловко, Зря читал ей эти стихи. У них с Грановичем что-то неладно, поссорились, что ли, а я только о себе. Счастливые всегда эгоистичны! 
- Молока выпьешь? - спрашивает Екатерина Васильевна. 
- Нет, спасибо. Я так совсем разленюсь. Ем да сплю! 
В самом деле, товарищи работают, а я валяюсь. Хватит! 
- Аи идешь? - удивляется Екатерина Васильевна. - Гляди, как бы не зря. 
- Ничего, выздоровел! 
8 
По утрам еще держатся холода, на деревьях лежит крупный дымчатый иней. А через час-два мороз сдает, отмякает, пытаясь удержаться хотя бы в тихих темных закоулках. Снег лежит ноздреватый, рыхлый, в полдень нога уже проваливается в воду, на дороге резко обозначаются черно-желтые, дымящиеся легким парком колеи - мука шоферов и пешеходов. Хорош в такую пору воздух - гулкий, пахучий, трепетно-дрожащий. 
Но не долга, не прочна еще мартовская благодать. 
Под вечер, бледнея прямо на глазах, поспешно закатывается светило, день быстро меркнет, и снова, как зимой, синеет подернутый ледяной коркой снег... 
- Весна, - глядя в окно, задумчиво говорит Метников. 
Гранович откладывает ручку, вздыхает: 
- У нас сейчас на Арбате асфальт сухой. 
- Лирики! - добродушно ворчит Пресс, - А у нас на фронте распутица. Воевать мучение, голодными скоро насидитесь. Вот вам и весна! 
За окном мелькает лицо Кудрина; через минуту, разрумянившийся, свежий, он появляется в дверях, оживленно говорит: 
- Товарищи, пойдемте поможем вытащить машину. 
Мучается парень. 
Мы с Метниковым одеваемся, Гранович пишет. 
- А вы, Гранович? 
- У меня стихи, надо кончить. 
- А в машине - снаряды, - негромко говорит Кудрин. 
Гранович вспыхивает, поспешно встает. 
- Что, лирик, получил? - удовлетворенно хмыкает Пресс и тоже набрасывает шинель, По пути забираем Лешу Зайцева. 
Застрявшая трехтонка, тяжело нагруженная ящиками, стоит за углом. Задние скаты, буксуя, выбили глубокие впадины, кузов основательно осел. Коренастый водитель в распахнутой стеганке и в почерневших промокших валенках звенит лопатой, ругается. Увидев нас, он светлеет, горячо благодарит Кудрина. 
- Мы ее сейчас, мигом, - обрадованыо и быстро говорит он, - Подтолкнем, и порядок. Дело-то плевое! Сейчас мы ее!.. 
- Да, вперся, - философски замечает Зайцев.