Суд да дело
Но она не хотела его разоблачений. Она хотела узнать их судьбу. И рвалась в темный павильон. Где гадалка таилась в глубине лабиринта. И если найти ее, можно было узнать будущее. Но он не хотел ее пускать. Потому что их будущее измерялось двумя часами. Даже меньше. А нужно было еще доехать до мотеля. И тогда - он уже знал - она спохватится. И начнет каждую минуту подносить часы к глазам. Потому что Грегори возвращается домой в три часа. И ей нужно успеть. Она станет совсем-совсем чужая. Не его. Раба утекающих минут. Быстро-быстро скинет одежду, быстро прыгнет под одеяло. Положив на тумбочку часы. Набок, циферблатом к себе. Ах, нельзя ли поскорее? Ну, что ты там возишься?..
Все будет отравлено. Он попытался объяснить ей это. И она поникла. Увяла. И сказала тихо и убежденно:
- Ты пытаешься спасти "потом". Которое еще либо случится, либо нет. У нас может испортиться машина. В мотеле не будет свободных комнат. Или у тебя начнется дикое сердцебиение, как в прошлый раз. И вот ради этого расплывчатого "потом" ты наверняка и безнадежно отравляешь счастливое "сейчас". Которое еще минуту назад было таким чудесным.
...Но бывали, бывали и другие дни, другие встречи. В самый неожиданный момент - поздно вечером, утром в воскресенье, посреди бушующего ливня - мог раздаться телефонный звонок. И ее напряженный, чуть хрипловатый голос говорил недовольно: "Ну, где же ты?" Она словно бы не верила, что он не ждал ее. Не знал, что ей удалось вырваться. Из плена семьи, из плена тревог. И примчаться к заправочной колонке. В двух кварталах от его дома. И все, чем он занимался в тот момент, вдруг делалось мелким, ненужным.
Он отрывался от пишущей машинки, от телевизора, от сковородки с рычащими отбивными.
Бежал по лестнице, по улице, по лужам.
И они кидались друг к другу.
Два беглеца, два пленника, два затерявшихся моряка.
Только она знала, куда им плыть. Ему оставалось лишь подчиняться. Ее неслышным приказам. И все делать самому. Потому что его руки оставались свободными, а ее - нет. Как только они оказывались в номере мотеля, она повисала у него на шее. Или сжимала лицо ладонями и смотрела в глаза.
Она не могла от него оторваться. И он один кидался в бой. С пуговицами, молниями, кнопками, ремнями. Как новый Гудини, он должен был освободить себя и ее из плена одежды. Пиджак пытался связать ему руки за спиной. Рубашка оплетала, как рыболовная сеть. Ботинки и туфли превращались в цепкие капканы. Чулок хватал за лодыжку, как лассо ковбоя.
Вскоре они делались похожими на две вешалки, сцепившиеся своими ветвями. Беспорядочно увешанные одеждой. Бродили по номеру, путаясь в рукавах, тесемках, лямках, штанах. Она первая каким-то чудом - выскальзывала из всего этого вороха. Начинала тихо смеяться. Прыгала на кровать.
Он шел за ней, обмирая от нежности. Сбрасывая остатки одежды. Ему хотелось быть с ней сразу и везде. Ему бы и четырех, и шести рук было мало. Он был недотепа, обжора, загребала. Жар шел от него волнами, как от хорошо разогретого мотора. Но она уворачивалась. Она вела его дальними тропинками. Как будто на охоту за сильным и дорогим зверем. Которого легко можно спугнуть. Которого обязательно нужно поймать живым. К которому нужно подкрадываться медленно и долго. "Не спугни... Он где-то рядом... Совсем-совсем близко... Вот-вот прыгнет... Вот, еще немного..."
И торжествующий победный крик охотницы отражался от стен и потолка, от штор, от ламп, от ручья на картине, от зеркала, от тумбочки с Библией, от разбросанной на полу одежды.
...Кипер очнулся, услышав на улице шум автомобиля. Свет фар скользнул по деревьям.
Он подошел к окну.
Машина стояла на асфальтовом въезде.
Велосипеда на крыше не было, но все равно он узнал. Он узнал этот козырек на ветровом стекле, этот каретный овал окон. И заметался по комнате.
Он подумал, что да - так все и должно быть. Самый тоскливый и тягостный день может кончиться счастьем. Долли права - мы не можем, не должны душить живой поток жизни своими хитрыми планами. Надо помнить об этом и верить, и надеяться, и ждать. Иначе ты легко отдаешь себя мраку и отчаянью без боя. И даже если отчаянье пощадит и обойдет тебя стороной, ты уже побежден. Никому не нужен. Как дряхлый, дряхлый старик. У стариков слишком малы поля надежды поэтому мы держимся от них в стороне. Нужно хвататься за любой ее проблеск, за любой квадратный дюйм - и тогда ты жив, молод, непредсказуем.
Кипер снова подошел к окну.
Фонарь у входной двери приветливо заливал желтым светом подъехавший автомобиль. Блеснул на открывшейся дверце. Легко извлек из мрака крупную мужскую фигуру, ступившую на асфальт.
И пока Роберт Кордоран шел к дому, Кипер почему-то вспомнил пушку, стреляющую теннисными мячами. И раскрывающуюся в полете сеть, и вскипающие потоки пены, которым ничего не стоило бы перегородить узкий проход к его дому. Но нет - в доме не было даже бейсбольной биты, даже каминной кочерги. Даже клюшки для гольфа.
РЕЖИССЕР ФИРМЫ "КРЫЛАТЫЙ ГЕРМЕС" БЫЛ НАЙДЕН МЕРТВЫМ В СВОЕМ ДОМЕ. ПО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫМ ДАННЫМ, ТЕЛО БЫЛО РАЗДАВЛЕНО НЕИЗВЕСТНЫМ ЖИВОТНЫМ.
Роберт надвигался. Тяжелый и плотный, как дюгонь. Потом исчез под дверным навесом. Сейчас раздастся звонок в дверь. Или гудение лифта. Или рычание. Произойдет прижизненное переселение душ. Голова на жирафьей шее появится в окне. И скажет с укором:
- Ах вот ты где... Ну-ка, выходи. Пора нам, наконец, поговорить как мужчина с мужчиной.
I-5. Роберт
На следующий день адвокат Ларри поджидал Кипера в студии с утра. Он выглядел озабоченным, усталым, обиженным.
- Нам о многом, о многом нужно поговорить, - сказал он. - Вчера после вашего ухода - или, скажем, после вашего бегства? - я беседовал с другими. И они проявили гораздо больше понимания. Шли навстречу. Честно припоминали то, что происходило три года назад. Не пытались увиливать, прятаться за всякие цветущие деревья. Рассказали, как проходили съемки рекламной ленты про эту злосчастную кровать. Про "Ковер Аладдина". Фотограф Багразян вспомнил, например, одно слово, употребленное вами. Вы припоминаете? Это слово может оказаться ключевым. Даже роковым.
- Роковые слова - моя специальность. Я говорю их каждый день.
- Это было слово из древнеримской истории. Или древнегреческой.
- Да? Может быть, я сказал "возлежать"?
- Нет, другое.
- А я почти уверен, что это было "возлежать, возлежали". Теперь я припоминаю. У меня как раз тогда родилась идея. Идея возродить древнеримский обычай. С чего мы решили, что нужно сидеть вокруг стола на стульях? Древние римляне возлежали. А они были не дураки. Они завоевали почти весь мир. И управляли им чуть не тысячу лет. Неплохо управляли. В традиционном обеде обычно участвовали девять человек...
- Давайте поближе к "Ковру Аладдина"...
- ...Я продолжаю. Девять человек, по три с трех сторон стола. А четвертая сторона оставалась свободной. С этой стороны слуги приносили и уносили блюда. Может быть, лежа человек лучше усваивает питательные вещества. И лучше мыслит. Почем знать! Вспомните только все эти триумфальные арки и пантеоны, построенные римлянами. Вспомните акведуки-виадуки, которые тянулись на десятки миль. Я хотел продать свою возлежащую идею фирме "Сладкие сны". Представляете, сколько понадобилось бы застольных кроватей. Если бы возлежание вошло в моду. Как подскочил бы спрос! Мы обсуждали этот план с Робертом Кордораном.
- Фотограф Багразян припомнил нечто другое.
- Вечно он вылезет, этот Багразян.
- Вы произнесли слово "катапульта". Да-да, глядя на кровать "Ковер Аладдина", вы произнесли это роковое слово.
- Может быть, и произнес. Художественные ассоциации, мимолетные образы это, знаете ли, наш хлеб...
- Но о чем говорит такая ассоциация? Она лишний раз подчеркивает, что вы провидели грядущее несчастье. Наши враги несомненно ухватятся за это слово.
- Никто ни за что не ухватится. Откуда они узнают о нем?