Чудо

Сон полностью отметал важные причины его отлучек и все, что было связано с империей, которую он строил. Во сне у него оставалось лишь ошеломляющее чувство вины и поражения. Он терпеть не мог этот сон, и ему не нравилось, что он снова его увидел, едва успев вернуться в Сан-Франциско. В этом сне в Джейн было что-то трагическое, хотя в реальной жизни она умела понять другого человека и посочувствовать ему и никогда не упрекала его и не умоляла, как женщина, которую он видел во сне. Куинн ненавидел этот сон, но понимал, что чувство вины связывает его с ней, словно цепью, как некогда связывала любовь. Тот факт, что сон немедленно вернулся, как только он приехал домой, отнюдь не улучшил его настроение. Он понимал, что обречен всю жизнь нести на своих плечах бремя вины.
На следующее утро он принял душ, побрился, оделся, выпил на скорую руку чашечку кофе и, засучив рукава, принялся копаться в шкафах. Все еще пытаясь прогнать воспоминания об этом сне, он начал с более легких полок, где Алекс хранила всякие вещицы, напоминающие о ее детстве. Джейн долгие годы пыталась уговорить ее забрать их с собой, но дочь предпочитала хранить их у родителей. Там находились всякие призы и награды времен ее увлечения верховой ездой и теннисных турниров в колледже. Были там бесчисленные фотографии друзей — с детского сада и до колледжа, — которых Куинн даже не мог вспомнить. Были магнитофонные пленки, домашние фильмы, несколько потрепанных старых кукол, плюшевый мишка. В самом дальнем углу стояла коробка, которую он придвинул к себе. Коробка была запечатана. Открыв ее с помощью перочинного ножа, он обнаружил множество фотографий Дугласа — одного или вместе с Алекс. На фотографиях они хохотали, улыбались, выделывали всякие кульбиты, на нескольких катались на лыжах. Там же лежала целая пачка писем Дуга, написанных в то лето, когда он уехал в летний лагерь в Мэн, а она — в лагерь, расположенный поближе к дому, в Калифорнии. Движимый интуицией, Куинн открыл одно из старых пожелтевших писем, и вздрогнул, увидев дату: письмо было написано в день гибели Дуга. Он написал его Алекс за несколько часов до того, как погиб в результате несчастного случая в возрасте тринадцати лет. Читая его, Куинн не мог удержаться от слез. Он вдруг понял, что они все тогда чувствовали. Ведь он, любя сына, всегда держал его на некотором расстоянии от себя. Он не позволял себе узнать сына получше.
Дуг был красивым, веселым и умным мальчиком и был очень похож на отца, но Куинн всегда откладывал более близкое знакомство с ним. Он всегда откладывал это «на потом», считая, что у них еще будет для этого время. Куинн мечтал о том, как их свяжет с сыном настоящая мужская дружба, а в результате получилось, что он так и не узнал мальчика как следует. Он даже не мог, как следует горевать о нем. Слишком больно было признаться, что он упустил возможность ближе познакомиться с Дутом. Его охватило чувство вины, и он поскорее уехал, потому что каждое напоминание о погибшем сыне он воспринимал как немой упрек. Он настоял на том, чтобы Джейн как можно скорее убрала вещи Дуга и освободила его комнату. Он опасался, что ей будет слишком больно, если комната сына сохранится в прежнем виде и превратится в место поклонения. Куинн уехал в Гонконг, попросив, чтобы к его возвращению все было упаковано и вывезено из дома. Предположительно он настаивал на этом ради Джейн. Будучи послушной женой, она это сделала исключительно для того, чтобы доставить ему удовольствие, хотя одному Богу известно, чего это ей стоило.
На следующий день Куинн обнаружил почти все, что было в комнате мальчика, когда стал разбираться в большой кладовой за гаражом. Там было все, даже его одежда, его спортивная экипировка, его награды и прочие памятные вещицы. Джейн сохранила все, вплоть до его нижнего белья. Она хранила все это в течение двадцати трех лет, а когда Куинн приступил к разборке шкафов наверху, он даже обнаружил три свитера Дуга в дальнем углу шкафа Джейн.
Это сентиментальное путешествие по прошлому на несколько недель целиком поглотило все его мысли. Воспоминания заставили понять по-новому многое о себе и Джейн и усугубили чувство вины. Наступил и прошел День благодарения. Куинн, как положено, позвонил Алекс, хотя в Женеве этот праздник не праздновали. Она отвечала очень коротко и поблагодарила за звонок таким ледяным тоном, что ошарашенный Куинн даже не попросил к телефону Хорста и мальчиков. Она явно давала понять, что он им не нужен. Хотела, чтобы он оставил их в покое. Он так и сделал.
Он не потрудился купить индейку, потому что не с кем было ее есть, ведь он не сообщил никому из друзей о том, что приехал в Сан-Франциско. Как бы ни было мучительно разбирать вещи и продавать дом, было бы еще мучительнее общаться с людьми. Его связи с обществом поддерживала Джейн. Именно она поддерживала дружеские отношения, обожала приглашать друзей в гости и ненавязчиво советовала Куинну замедлить ненадолго ритм жизни и насладиться спокойным вечером в кругу людей, которых хорошо знаешь. Чаще всего он делал это ради нее. Но теперь, лишившись ее поддержки и тепла, он предпочитал одиночество. И сейчас он был один, как ему показалось, навсегда. Было совсем неинтересно с кем-то встречаться. Как ни странно, это лишь заставило бы его острее ощутить отсутствие Джейн.
Днем он разбирал ее шкафы, дорогие ей вещицы и свои собственные сокровища, а по ночам сидел измученный в постели и читал ее дневники и стихи. Ему казалось, что все, что она думала, чувствовала, чем дышала, что хранила и чем дорожила, становится его неотъемлемой частью. Он никогда не чувствовал себя ближе к ней, чем в последние месяцы перед ее смертью. И теперь, перебирая ее вещи — не только бумаги, а вечерние платья, одежду, в которой она работала в саду, выцветшие ночные сорочки, в которых она спала, нижнее белье, любимые свитера, — Куинн вдруг захотел сохранить их, как она хранила в своем шкафу свитера сына. Было трудно расстаться с каждой из ее вещей, и только теперь он понял, что, должно быть, пережила Джейн, когда он настоял на том, чтобы освободили от вещей комнату Дуга. Только теперь Куинн понял, что происходящее с ним сейчас является наказанием за боль, которую он причинил тогда Джейн. И он покорно воспринял это как заслуженное наказание.
Лишь к середине декабря он относительно привел все в порядок и решил, что выбросить, а что сохранить. По всей гостиной были разложены кучи одежды, которую он собирался отдать, и коробки, которые предполагалось сдать на хранение. Однако в доме все еще царил такой беспорядок, что приглашать агента по недвижимости было еще рано. Единственным развлечением были еженедельные звонки Тему Хэккеру, чтобы узнать, как продвигается строительство заказанной яхты. К тому времени Куинн уже получил приятное письмо от Боба Рамзи, в котором он поздравлял его с новым приобретением. Тот был тоже рад, что освободился от судна и развязал себе руки, чтобы заняться строительством яхты гораздо большего размера. Если верить словам Хэккеров, все шло хорошо и точно по расписанию. На мгновение Куинну показалось, что работа по ликвидации дома в Сан-Франциско оказалась труднее, чем он предполагал, однако он был рад, что делает ее сам. Это было неким священным ритуалом, выполнение которого еще теснее связывало его с Джейн. И каждый вечер он читал обращенные к нему слова жены, написанные четким почерком с небольшим наклоном. Потом почти всегда она снилась ему во сне. А два или три раза в неделю он видел сон, в котором она умоляла его не покидать ее. Впечатление от этого сна преследовало его даже днем.
Он наткнулся на тысячи фотографий, сделанных еще тогда, когда были маленькими дети, во время их путешествий, по каким-то важным случаям, а также более поздних снимков, сделанных во время последних путешествий. Она хранила каждую газетную статью, в которой упоминалось о нем. Почти сорок лет их совместной жизни были разложены по файлам и коробкам в хронологическом порядке. В своем уважении к нему и восхищении им она была чрезвычайно скрупулезна. Гораздо больше, чем он. Глядя на газетные вырезки о своих свершениях, он понимал, каким был эгоистом, полностью поглощенным своим собственным миром, который позволял ей любить себя издалека, ждать возвращения домой, прощать все и оправдывать его перед детьми. Она была удивительной женщиной. Хотя Куинн не был набожным человеком, рождественским утром он отправился в церковь и поставил за нее свечу. Он сделал это главным образом потому, что для нее, насколько он знал, это имело значение, и она бы обрадовалась. В течение многих лет она ставила тысячи свечей за Дуга. И когда что-нибудь особенно сильно тревожило ее, она шла в церковь и зажигала свечу. Он не раз поддразнивал ее в связи с этим, но сейчас был удивлен неожиданным чувством умиротворенности, которое овладело им, когда он поставил за нее свечку. Как будто тепло и яркий огонек свечки смогли непостижимым образом что-то изменить. Он вернулся с чувством некоторого облегчения. Вещи, которые он отдавал на благотворительные цели, были уже уложены в коробки. Запечатанные коробки с вещами, которые он имел намерение сохранить, перекочевали к тому времени в гараж. Перед отъездом он собирался сдать их на хранение вместе с некоторыми предметами меблировки. У них были кое-какие изящные антикварные вещи, которые ему хотелось бы сохранить для Алекс. Он сомневался, что у него самого когда-нибудь будет дом, где их можно бы было использовать. Если все пойдет в соответствии с планом, он имел твердое намерение до конца жизни жить на своей новой яхте, как только она будет готова.