Сезон любви

Я почувствовала что-то вроде дежа вю — ощущения того, что когда-то все это со мной уже было. Где-то когда-то один человек, тоже имевший отношение к музыке, рассказывал много интересного. И я слушала его вот так, как сейчас, затаив дыхание, испытывая острое чувство белой зависти к тому, кто может вот так, легко и вместе с тем с неподкупной любовью рассказывать о том, что его на само деле очень занимает.
У меня самой в жизни не было ничего, чем бы я могла увлечься до самозабвения.
— А ведь здесь, — Васенин сделал крадущийся шаг в сторону, поманив меня за собой, и вдруг его густой голос неожиданно стал звучать с большей силой, — слышите? Нигде в мире нет такой превосходной акустики, как в этом зале. «Раковина» сцены — деревянный ящик, отлично отражающий звук. Очень остроумно придумали, я считаю! Сто лет прошло, представляете? Мы с вами ходим по той самой сцене, где выступали Шаляпин, Нежданова, Дебюсси… Рахманинов… — он зажмурился. — Представить себе страшно: сам Рахманинов запросто стоял на этом вот месте!
— Если бы вы не были музыкантом, вам бы следовало выучиться на историка, — неуклюже пошутила я.
— Я бы обязательно стал им! Прошлое всегда было мне интересно, в детстве я даже хотел бросить музыкальную школу ради какой-то экспедиции, куда меня уговаривал записаться мой школьный товарищ. И бросил бы, ей-богу! Если бы не строгое матушкино воспитание, которая нередко усаживала меня за пианино, предварительно аргументировав эту необходимость ремешком по мягкому месту. Одно время фортепьяно было для меня самым ненавистным предметом в нашем доме.
— Ох, если бы вы только знали, как я вам завидую! От меня в детстве никто ничего никогда не требовал. Наверное, все уже тогда знали, что из меня никогда не получится ничего выдающегося. Так оно и вышло.
— То есть?
Он обернулся. Я не поняла этого удивления.
— Ну, я хочу сказать, что я самый обыкновенный человек без каких-либо талантов. И всегда была такой.
— Чушь какая! — оборвал он меня довольно резко. — Так не бывает!
— Чего не бывает?
— Чтобы у человека не было никаких талантов! Вы же где-то работаете? Занимаетесь любимым делом?
— Ну… вообще-то любимым.
Я имела в виду, что ежедневный поход на работу не доставляет мне особенных неприятностей. До сих пор я считала, что именно это и есть — заниматься любимым делом. «Разве не так?» — вдруг захотелось мне спросить у Васенина.
— «Вообще-то любимым» — так не говорят о вещах, которые действительно занимают, — строго сказал он. И мне показалось, что даже посмотрел с осуждением.
Мне вдруг стало обидно. Кто он такой, чтобы стоять здесь и смотреть на меня с таким неодобрением? Подумаешь, мировая знаменитость! Мальчишка! Я старше его по крайней мере лет на пять! И вообще — у меня и без него был ужасный день. И, кстати сказать, завтра и послезавтра будет ничуть не лучше…
Вспомнив о том, что произошло у меня сегодня с Вадимом, я окончательно расстроилась. Мне даже не пришло в голову, что с началом концерта, который оказал на меня такое необъяснимое действие, я вспоминаю о любимом впервые.
— Скучно живете, девушка, — сказал тем временем Васенин. Тон его голоса был гораздо мягче слов. — Вы просто обкрадываете себя. Не надо тратить время на то, что вам неинтересно. В глобальном, конечно, смысле.
— Что вы ко мне пристали?! — мне вдруг захотелось наброситься на него с кулаками. — На каком основании вы стоите здесь и учите меня жизни? Я что — просила у вас совета? Жаловалась на судьбу? Кто вас вообще просил подходить ко мне? Идите вы к черту!
Резко развернувшись на каблуках, я рванулась со сцены в сторону кулис. И, конечно, не удержала равновесия. И позорно упала бы прямо под ноги человеку, к которому воспылала вдруг такой ненавистью, если бы он не кинулся ко мне и не обхватил за плечи. Наши глаза встретились, и я почувствовала на щеке жар его дыхания.
— Простите, — сказал он совершенно искренне. — Конечно, я не имел права лезть к вам в душу. Но вы так похожи на ребенка, которого кто-то жестоко и несправедливо обидел! Мне захотелось пожалеть вас и… в то же время немножко повоспитывать. Как это свойственно всем взрослым. Пожалуйста, простите меня.
Я помедлила, всеми силами стараясь заставить себя не поддаваться этому обаянию. И у меня получилось: я отвела глаза, оттолкнула руку пианиста и, не оглядываясь, бросилась от него прочь…
* * *
«Скучно живете…» Скучно живете! Эти два слова казались мне наихудшим оскорблением, которое я когда-нибудь слышала. Уже совсем стемнело, я бежала к метро, ветер летел мне навстречу, дергая за шарф, цепляясь за полы плаща, брызгая в лицо дождевыми брызгами — или это были злые слезы? Да, конечно, слезы, ведь огни вечерней улицы расплывались перед глазами, и сама улица казалась мокрой не от дождя, а от слез. Было до истерики, до икоты жалко себя. Такую, какая есть — одинокую, понемногу стареющую женщину, никому особенно не нужную, без семьи, любимой работы, даже без собаки или кошки, которых можно было бы приласкать в минуты особенно острой тоски… И без малейшей перспективы когда-нибудь это все изменить.
Скучно живете! Скучно! До сих пор такое определение моей жизни никогда не приходило мне в голову! Я знала, что у меня нет особых причин радоваться каждому наступающему дню. Я думала, что это происходит оттого, что так уж сложилось, что никто в этом не виноват, что мне просто не повезло. А оказывается — оказывается, я скучно живу!
— Что с вами? — спросила какая-то сердобольная тетка с авоськами. Я очнулась: мне уступали место — сразу трое пассажиров, глядя мне в лицо со странной смесью любопытства и жалости, пытались усадить меня на свободное сиденье.
— У вас что-то случилось? Вы плачете и вся дрожите!
— Да. Случилось, — пробормотала я.
— Что?! — хором спросили эти Трое.
— Я скучно живу!
Тетка с авоськами подозрительно потянула носом, а двое других переглянулись. Мне показалось, что один из них с трудом удерживается от того, чтобы покрутить пальцем у виска.
— Прикольная тетка! Так поехали, что ли, повеселимся? — сказал кто-то рядом. Вокруг засмеялись.
— Нет, — ответила я. — Нет. Нет. Со мной нельзя веселиться. Со мной скучно…
Домой я добралась совсем поздно и промерзшая до костей. Повесив на вешалку плащ, прошлась по квартире, поворачивая выключатели: почему-то до тех пор, пока дом не озарился слепящим светом, я не могла ни согреться, ни успокоиться. В сумочке ожил мобильник — мой любимый наконец-то вспомнил обо мне. Почему же в последние три или четыре часа сама я думала о нем так мало?
— Оленька. Как ты? — спросил такой родной голос.
— Живу…
— Я думал о тебе весь вечер. Я так беспокоился о тебе!
— Почему? — вырвалось у меня.
— Не понял?
— Почему ты беспокоился?
— Что с тобой, моя хорошая? Ты не в духе сегодня?
— Я просто хочу знать.
— Детка, я ведь люблю тебя. И потом, мне больно сознавать, что я вынужден оставить тебя в таком… в таком состоянии. Я знаю, ты больше не можешь ни о чем думать… И я чувствую себя очень виноватым.
Он не сказал ничего обидного! Он хотел мне добра! Но сейчас его слова прозвучали, как пощечина. Чему? Моей любви? Или моему самолюбию? «Ты больше не можешь ни о чем думать»! Да почему же, черт меня возьми?! Неужели у меня такие куриные мозги, что несчастья — это все, что может меня занимать меня, все, что ведет меня по жизни?!
— Оленька! Ты ведь будешь умницей, верно? — я никогда раньше не слышала в его голосе таких просительных, почти унизительных интонаций.
— Девочка моя…
— Я не девочка!
— Успокойся, малыш…
— Я не малыш — мне тридцать пять лет!
— Родная моя, не надо кричать. И не надо плакать. Ты плачешь, я слышу это по голосу. Нам обоим очень тяжело, но это надо просто пережить. Да, именно так — надо. Обещай мне, что не наделаешь глупостей.
— Я не понимаю.
— Просто я всегда боюсь за тебя, когда ты начинаешь плакать. Ты становишься такой беззащитной!