Сезон любви

И странное дело. Собираясь сегодня на «любимую» работу, я неожиданно получила от этого процесса ни с чем не сравнимое удовольствие!
* * *
Через полтора часа я шла к метро.
Не той дорогой, которой ходила вот уже лет эдак пятнадцать. А совершенно новым, непроторенным для меня путем, хотя тот путь и пролегал всего-навсего через соседний двор и полисадник. Верная своему утреннему настрою, я решила и в этом случае изменить обстановку, сделать что-нибудь совсем иначе. «Ходить на работу каждый раз разной дорогой — самый простой и дешевый способ набраться с самого утра совершенно новых впечатлений!», — подумала я. И своя же собственная мысль так понравилась, что у самого метро я резко развернулась в противоположную сторону от подземки и запрыгнула в случайный автобус, чей маршрут мне представлялся довольно смутно. Доехала до первой же остановки, вышла и… откорректировала оставшийся до университета путь собственной фантазией и двумя нижними конечностями. Это стоило мне лишних полчаса, но дало заряд бодрости на целый день!
Дождь и ветер в это утро стали моими союзниками: «пасмурную» погоду хотелось назвать просто свежей, а ветру подставить лицо. Он не продувал меня насквозь — он дружески трепал по щеке, хлопал по плечу, а вместе с последним осенним листом, упавшим на щеку, слал мне одобрительный поцелуй!
А когда я вошла на кафедру и, хлопнув мокрым зонтом, поздоровалась с коллегами, уже зевавшими в ожидании очередного скучного дня, — то с удовлетворением увидела, как унылая тоска испаряется с их лиц, уступая место выражению недоверчивого удивления:
— Ольга Николаевна, здравствуйте! У вас праздник?
— Оленька, милая, с днем рождения!
— Бог мой, да вы красавица, деточка! И куда только смотрят эти мужчины?
— Вот гляжу я на вас, Ольга Николавна, смотрю и думаю: эх, был бы я помоложе лет на десять, я бы, ей-богу… эх!!!
— А что случилось, Олька? Ты в лотерею, что ли, выиграла?
Все кругом замолчали, ожидая что я смогу ответить на этот вопрос. Я немного растерялась, но не отозваться на него было нельзя, чтобы не разочаровывать родной коллектив.
— Нет, я не выиграла в лотерею… И у меня не день рождения… — сказала я, пробегая пальцами по пуговицам пальто. — Это просто… Ну как бы вам сказать…
— Да скажите, как есть, Оленька!
— Ну, просто… Мне просто… Это просто от того, что я интересно живу!
* * *
Две лекции, два семинара, коллоквиум и прием «хвостов» у двух до крайности ленивых ротозеев — вот и прошел мой рабочий день. Правда, ротозеи отпускать меня восвояси не торопились. Особенно один из них, второкурсник Лапутин, которому весь прошлый год я ставила «уд» исключительно из жалости. Сейчас он стоял у стола и вяло сопротивлялся моим попыткам во что бы то ни стало вытянуть из него хоть какие-то ценные сведения:
— Ну хотя бы скажите мне, Лапутин, почему до революции 1917-го года и при СССР первых десятилетий тема русского фольклора вообще и, в частности, русских пословиц была так мало востребована?
— Да некогда им было, Ольга Николаевна, — мямлил Лапутин.
— Да кому?
— Ну, этим… которые науку двигали.
— А почему, на ваш взгляд, ученые не отдавали должное сокровищнице устного народного творчества?
Молчание. И тяжкое сопение.
— Скажете, Лапутин, мне это просто как педагогу интересно: зачем вы вообще пошли на филфак? Ведь вам же смертельно скучно учиться. Может быть, вы летчиком хотели стать, да баллов не хватило? И чтоб в армию не забрали, решили к нам?
— Ну да! — не выдержал студент. Он вскинул на меня сердитые глаза и ответил с силой, еще хранящей бессонные ночи вступительных экзаменов:
— На филфак-то конкурс тоже ого-го какой! Я полгода готовился, еще в школе начал.
— Наверное, на этом-то вы и надорвались. Идите. Зачета я вам все равно не поставлю, но имейте в виду, что впереди у вас ровно неделя. Иначе — отчисление.
Лапутин с сопением забрал свою зачетку, встал и посмотрел на меня исподлобья.
— Подумаешь, тоже мне наука — пословицы с частушками собирать, — пробормотал он как бы про себя, но так, чтобы я тоже слышала. — Кто их сейчас употребляет-то? И не нужны никому эти пословицы. Только место занимает в учебном плане фольклор ваш дурацкий…
В любой другой день к нападкам на свой предмет я отнеслась бы довольно равнодушно (я и сама пошла в фольклористы исключительно потому, что в аспирантуре была вакансия только по этой специальности) — но не сегодня! Сегодня я никому не собиралась давать спуску.
— Погодите-ка, Лапутин!
Он остановился.
— Чем это вам так не угодили фольклористы? Интересно будет узнать!
— Чем-чем… — бормотнул этот глупышка. — Да ерунда потому что. И пустая трата времени. Сейчас пословицами никто не говорит. Сейчас люди другие приводят… аргументы.
— Какие же?
— Какие-какие… Матерные!
Это было так неожиданно, что я расхохоталась. Лапутин уже взялся за ручку двери, чтобы покинуть аудиторию, но я поманила его обратно.
— Сядьте-ка… Вы что же — уж не матерную ли речь пришли изучать на филологический факультет?
— Да! — ответил он, как выкрикнул, и вскочил с места. — Именно! Я буду первым! Я прославлюсь, как Даль! Или как Брокгауз с Эфроном. Я хочу составить словарь русского мата. Вот увидите, он окажется нужным людям! В книжном магазине за моим словарем такая давка будет…
— Хм. Что за странные фантазии посещают вас, дорогой мой? Не хотелось бы вас разочаровывать, но… Полный толковый словарь русского мата в двенадцати томах уже существует. Один сотрудник Тюменского университета посвятил классификации этого явления около тридцати лет. Но при этом, замечу в скобках, за его произведением давки в книжных магазинах все-таки не наблюдается.
— Я все сделаю по-другому, я…
— Хорошо. Допустим. Но и для этой работы вам понадобится высшее образование — согласны?
— Я не против образования! Я против того, чтобы ерундой заниматься! Пословицы-поговорки ваши… Только время отнимают у нормальных людей.
Никогда не думала, что нападки на науку, которой я без особого энтузиазма отдавалась вот уж десять лет, могут всколыхнуть во мне такую волну негодования. Или, может быть, все дело было в том, что сегодня я была в ударе? Ведь и лекции я прочла так, что аудитория внимала мне, открывши сразу все триста ртов. Затертые до дыр конспекты первый раз за мою практику остались лежать на кафедре нетронутыми: я читала предмет, как пела, забредая сама и увлекая за собой слушателей в самые неожиданные места, позволяя себе делать выводы, не сверившись с мнением признанных авторитетов… И теперь какой-то недоросль пытается разрушить мой такой удачный день, пытаясь уверить меня, что я столько лет занималась ерундой? Именно сегодня, когда я, наконец, сама перестала так думать и, кажется, сумела полюбить свою работу?!
— Сядьте, — приказала я Лапутину. Он подчинился, но навесил на физиономию маску вежливого равнодушия. — Сидите и слушайте. Вам никогда не удастся сделать хоть сколь-нибудь научное исследование даже в такой области, как брань и ругательства, если вы не научитесь относиться с уважением к фольклору! Тем более, что ругань, даже и матерщинная — это тоже составная часть устного народного творчества!
Не в силах больше усидеть на месте от странной смеси гнева и удовольствия, которую я получала от этого разговора, я вскочила с преподавательского места и зашагала по аудитории.
— Поймите, милый мой Лапутин, что брань, ругань — это не просто сальные словечки, которые можно услышать сегодня в каждом дворе! Это форма речевого поведения, и наши с вами предки считали, что ругательства наделены магической силой. Истоки слов, которые вас так интересуют, берут начало в глубокой древности, а значит, к фольклору они имеют непосредственное отношение! У западных славян матерная брань считалась чисто мужской прерогативой. Согласно восточнославянским легендам мужчина получил право ругаться в награду за почтительное отношение к Богу, когда тот, под видом простого путника, попросил указать ему дорогу. Если же мы обратимся к древнерусским источникам, то увидим там следующее: наши предки считали, что матерная брань оскорбляет Мать-сыру землю, Богородицу и родную мать человека. «От матерной брани земля сотрясается, горит, проваливается» — это тревожит родителей, покоящихся в земле, и потому считается очень серьезным грехом! Если человек позволял себе выругаться в сакральные дни — в Сочельник, на Пасху, в первый день сева, во время грозы, — то его изгоняли из деревни и придавали анафеме. Нельзя было браниться в доме и в лесу, чтобы не оскорбить домового и лешего, там, где висят иконы, стоит печь. В Полесье верили, что если непристойно выбранить женщину, — от этого под ней горит земля, а если зло обругать ребенка, — его унесут злые духи, а на «том свете» дети отвернутся от родителей.