Полуночная свадьба

Франсуаза порывисто встала. Гордость бросилась ей в лицо и выступила на нем румянцем гнева. Затем она вложила письмо обратно в конверт. Ненависть таких господ, как Бокенкур и Серпиньи, не удивляла ее. Обоих она оскорбила, одного — в его тщеславии, другого — в его корыстных расчетах. Что касается г-жи де Витри, то она сердилась на Франсуазу за то, что та не согласилась взять на себя унизительную роль доносчицы. Но что же могла выдумать Викторина? Она удаляла в лице Франсуазы неудобного свидетеля. Для всех имелись прямые основания: злоба мужчин и женщин; но гораздо большее страдание причиняло ей то обстоятельство, на которое коварно намекала ей г-жа де Витри и которое она избрала в качестве предлога — обстоятельство, о котором всюду шептались вокруг нее, которое доходило до нее в форме двусмысленных выражений, понимающих улыбок, намеков.
Итак, она оказывалась ответственной за сумасбродства г-жи Бриньян, и ей приходилось разделить ее репутацию, как бы она себя ни вела. К ней прилипали все отрицательные стороны образа жизни г-жи Бриньян. Г-жа Бриньян сделала возможными гнусные поползновения г-на де Бокенкура и нечистые предложения г-на де Серпиньи, а между тем г-жа Бриньян была ее единственной покровительницей. Она одна приютила ее, дала помещение, одевала и кормила ее. Поговорить с ней? Г-жа Бриньян ни о чем не догадывалась. Добрая женщина делала для племянницы все, что могла. Жаловаться — значило проявить неблагодарность. Она любила Франсуазу и хотела бы выдать ее замуж, но она же своим поведением компрометировала ее, закрывая таким образом для девушки всякое будущее. Кто, в самом деле, будет питать серьезные намерения к племяннице г-жи Бриньян? Достаточно просто подождать удобного момента, какого-нибудь случая. И ей казалось, что она вновь слышит циничные суждения трех молодых людей с сигарами во рту на лувесьенском вечере. Она еще чувствовала во рту едкую горечь зеленого буксового листочка, который имел вкус ее судьбы.
Франсуаза посмотрела в зеркало на свое отражение. У нее гибкое и юное тело, похожее на тело м-ль Кингби. Почему бы ей не разыскать танцовщицу и не попросить ее научить своему искусству? Тогда она бы зажила свободно. Могла бы любить того, кто понравится ей. Почему бы не оправдать подозрений, существовавших на ее счет? Кто в самом деле верил в ее бесполезную порядочность, кроме г-на де Берсенэ, Буапрео и ле Ардуа?..
Машинально она распечатала второе письмо. Строчки, написанные беспорядочным почерком на разлинованной бумаге, походили не на ножки ядовитой мухи г-жи де Витри, а на лапки паука, неровные и нескладные, разбежавшиеся по бумаге.
 «Сударыня, 
 Прочтя ваше имя в газетных заметках о лувесьенском празднестве, я вспомнила о вас. Я достала ваш адрес. Если хотите познакомиться с дружелюбно относящейся к вам женщиной, приходите сегодня в девять часов на Вандомскую площадь. Я буду в черном, с маленькой собачкой». 
Подпись была неразборчива. Вошла г-жа Бриньян.
— Как, ты еще не готова? Уже двенадцать часов.
Франсуаза прикрыла письма рукой. Г-жа Бриньян расхохоталась и весело вскинула свои голые красивые руки, выступавшие из кружевных рукавов.
— Франсуаза прячет свои письма.
За завтраком г-жа Бриньян, обладавшая обыкновенно превосходным аппетитом, почти не ела. Она предупредила племянницу, что не вернется к обеду.
— Я обедаю за городом с друзьями. — И прибавила: — Я чувствую потребность развлечься, Франсуаза, у меня неприятности. — Она посмотрела на племянницу своими красивыми нежными голубыми глазами, подперев щеку рукой.
Франсуаза поднялась из-за стола.
— Куда ты идешь сегодня, Франсуаза?
Франсуаза подумала: на Вандомскую площадь, и ответила:
— Не знаю. Может быть, навещу г-на де Берсенэ.
Слуга, открывший Франсуазе дверь, сказал, что князь отдал распоряжение принять ее, если она придет. Со вчерашнего дня он чувствовал себя немного лучше. Девушка нашла его еще больше похудевшим. Князь лежал в шезлонге, и на его сморщенном лице продолжали жить одни только глаза. Тело его совсем терялось под грудой одеял, поверх которых лежали его ледяные руки. Князя ничто уже не согревало, даже яркий огонь, несмотря на лето, пылавший в камине. Г-н де Берсенэ говорил тихим и внятным голосом. Ум его работал с обычной ясностью, трезвостью и четкостью. Он наговорил Франсуазе множество приятных и нежных вещей и спросил о новостях Булонского леса. Он был весел и улыбался.
— Я теперь не скучаю. Перебирая в памяти людей, которых знавал, а таких немало, я накопил массу воспоминаний. Таким образом, сам того не зная, я подготовил себе развлечение на старости лет. Я покончил счеты со своей любознательностью и подвожу итоги в уме. Уверяю вас, если предвечный хоть немного интересуется нашими современниками, то у меня найдется, чем развлечь его, когда я предстану перед ним. Посмотрим, не принесли ли вы мне чего-нибудь хорошенького, что я мог бы прибавить в свой список, относительно баронессы де Витри? Я думал как раз о ней, когда вы вошли. Как ваши отношения с ней?
Глядя на Франсуазу лукавым глазом, он увидел, что она слегка покраснела. Его руки задвигались.
— Ну, ну, расскажите мне все. Что вам сделала эта дура?
Франсуаза рассказала о письме г-жи де Витри. Г-н де Берсенэ нервно слушал ее.
— Ничего особенного, — говорила Франсуаза. — Не волнуйтесь из-за каких-то пустяков, сударь. Мне нужно привыкать к таким неприятностям; мне придется, вероятно, испытать их еще немало. — И она заставила себя улыбнуться.
— Не говорите так, дорогое дитя, — ответил г-н де Берсенэ, взяв ее руку, — и прежде всего извините меня за то, что я познакомил вас с этой пустышкой. Я не хотел ничего дурного, кроме того, чтобы развлечь вас, вывести немного из среды, в которой вы живете с таким достоинством и в такой опасности. — И голос г-на де Берсенэ приобрел всю возможную для него значительность. — Я часто думаю о вас. Я давно уже знаю цену таких господ, как Серпиньи и Бокенкур. Что же касается вашей тетушки Бриньян, то она — славная женщина... Увы! — Он замолчал. — Я хорошо знаю, что есть еще Буапрео, человек порядочный, деликатный и умный. В уме его есть изящество; он нежен, но он эгоист.
Франсуаза улыбнулась и запротестовала.
— Позвольте мне высказаться и послушайте старого знатока душ, — продолжал г-н де Берсенэ. — Есть еще ле Ардуа. Он сердечный человек и умеет быть богатым без глупости и без низости. Он — ваш друг. Ле Ардуа очень любит вас. Буапрео действительно любит вас, но это нонсенс. Я хотел бы, чтобы кто-нибудь просто любил вас...
Наступило молчание. Слышалось чириканье воробьев за окном и треск поленьев в камине, рассыпавших горячие угли в солнечном свете.
— Печально, когда не можешь ничего сделать для тех, кого жалеешь, для тех, кого уважаешь, для тех, кого... Ровно ничего.
Князь де Берсенэ остановился. Он очень устал и закрыл глаза. Его высохшее лицо, где жили только они, казалось теперь мертвым. Маленькая и чистая слеза катилась по его старческой щеке.
— Франсуаза, Франсуаза, я часто вижу аллею Булонского леса, знаете, тротуар вдоль решетки, витой плющом. Я вижу на нем старичка, ковыляющего с палочкой, а рядом с ним молодую женщину. Прохожие оборачиваются и говорят: «Какая смешная пара!» — Г-н де Берсенэ снова открыл глаза. Огонек лукавства и сожаления оживил их. — Нужно бы пожить еще пять-шесть лет. Ах, старый безумец, старый безумец! Не будете ли вы добры позвонить, мадемуазель Франсуаза? Мне кажется, огонь гаснет. — И г-н де Берсенэ зябко спрятал свои руки под груду одеял.
Конец дня Франсуаза провела в грустных мечтах. Когда ее маленькие дорожные часы стали бить семь, она вздрогнула. Она пообедала одна. Олимпия Жандрон, прислуживая ей, жаловалась на опухоль в ногах. Франсуаза за обедом выпила вина, чего обыкновенно не делала. Когда она встала из-за стола, у нее немного кружилась голова.