Бездна (Миф о Юрии Андропове)

Ни хрена себе! Меня продержали в вонючем вшивом КПЗ больше полусуток. И этот, на верхних нарах, его остальная шпанская кодла Болтом обзывала. Ну и кликуха! Весь, курва, в наколке. Спустил мне вниз свои босые лапы, а на них татуировочка на правой: «Они устали». На левой: «Им надо отдохнуть». Ты, говорит, антилигент, почеши пятки. Я и плюнул ему в пятки, псиной воняющие. Тут они на меня всей кодлой. Только два приема успел применить, кто-то по кумпалу шарахнул — я в отключку. Очухался — в камере два мента с дубинками. Болт за ухо держится, и сквозь пальцы — кровища. Один мент как гаркнет: кто на него еще рыпнется — вмиг карцер на трое суток. Третий мент к клетке подошел: «Заграев! На выход! К телефону!» Е-мое! Пахен! Прорвался! Нет, зря я на пахена бочку качу. Он у меня молоток. Успел ему орануть: «При первом допросе били, сижу со шпаной, ночью убить могут». Пахен только одно: «Держись! Вытащу!» Правда, перед тем как трубку бросить, вякнул: «Это я тебя убью, мерзавец, как только дома окажешься». В камеру менты затолкали — голова гудит, правый глаз, чувствую, заплыл, вздохнуть не могу. Два зуба шатаются, поворочать их языком и выплевывать можно. А тут Болт: «Ничего, антилигент, мы тебя ночью опустим, хором сделаем». Было это часов в семь вечера. Жратву принесли в мисках — какая-то серая блевотина, селедкой от нее несет, кус хлеба. Я не стал жрать, да и не хотелось. Мою пайку какой-то рыжий схавал, Вова Колесо. И правда, круглый со всех сторон, и рожа круглая. Я — в отпаде: что предпринять? Ведь точно, сделают они меня, трахнут всей компанией, их пять бугаев, не справлюсь. Решил: если до ночи не выберусь отсюда — припад кину, в конвульсиях забьюсь, как Боря Сизов, под него сыграю. Такой хай сотворю — весь ментовский участок на уши встанет.
Вроде подремал мизер. Часы при задержании сняли: если выпустим, получишь. Это главный ихний, майор, что ли. Как только привели. Можем, говорит, и оставить, если желаешь. Только в камере их тут же у тебя экспроприируют. Скотина! Слово подобрал.
Как это Стасик Цигейко под гитару ярит? «Сижу на нарах, как король на именинах». Только не сижу — в лежку, все тело, главное, морда побитые. Лежу, думу думаю. Почему же так все вышло? Почему, когда менты портрет порвали и меня к машине поволокли, кореша в бой не бросились? Ведь специально тренировались, к такой вот ситуации готовились. Что на них наехало? А Вяч. Ник.? Только на Трубной площади нас встретил. Быстрый какой-то, суетливый. Не знал я его таким, нашего Учителя. Главное — в глаза не смотрит. Сунул мне портрет, на палки намотанный: развернешь на площади у памятника. Я и не знал, чего там, пока уж у Пушкина не поднял этот портрет. Вяч. Ник. только команды отдал: «Быстро переодеться! Построиться! Каждый отвечающий за шестерку на месте?» — «На месте! — пацаны в ответ. Пошли. Мы двинулись. Думали: и Вяч. Ник. с нами. А он чуть помельтешил рядом — и слинял. Никто и не заметил, как и куда. Что же это такое?
Ну, лежу на нарах, думаю. И забирает меня тоска смертная, черная какая-то, липкая. Всех, всех ненавижу! И шпану эту в камере, и корешей по отряду «АГ», и Учителя тоже ненавижу. А его — больше всех. Однако чувствую: ночь близка. И еще понимаю: не спят все эти, мои сокамерники, затаились, ждут. Команды Болта ждут. Что делать? И тут мент с ключами, дверью нашей клетки гремит: «Заграев! На выход!» Меня с нар прямо скинуло, про все болячки забыл. А Болт мне в спину: «Ты, антилигент, жди. Я тебя на воле найду. Достану». Я обернулся и рукой ему показал: а вот этого не видел?
Смутно помню, как чего-то подписывал, часы свои на руку надевал. Быстро все замельтешило в глазах. Одно помню: вели меня два мента по коридору. Длинный такой коридор. Один мент как саданет меня локтем в живот, под самый дых, я так и присел. Оказывается, точно: ни вздохнуть, ни охнуть. Что, тихо так говорит, били тут тебя? Я и прохрипел: нет, не били. Сейчас думаю: выходит, слабину дал? Может, и кореша так на площади Пушкина?
И снова не помню, как уже в машине пахена сижу. Вижу: щас он на меня обрушится. Однако рожу мою избитую увидал, аж скривился от боли, только сказал: дома поговорим. Шофера за плечо тронул: поехали!
Но и дома пока разговора не получилось. В прихожую ввалились — матушка! Увидала меня — в истерику, на шее повисла, ноги у нее подкосились, еле держу. «Виталечка! Виталечка! Жив! Что они с тобой сделали?» Тут пахен: «Я этого так не оставлю! До Щелокова дойду!» Я только успел сказать, не менты били, в камере, уголовники. А сейчас соображаю: чего это я? Ведь первый раз меня в участке менты в оборот взяли, как привезли. Только у них все это профессионально, без следов: в комнату затолкнули, по четырем углам встали, и меня, как мяч футбольный,— от одного к другому. А бьют по бокам — в печень, в почки, чуть пониже сердца. Чего там? Сразу я обалдел, искры кругом мельтешат, жара. Надо бы этих палачей наказать. Чего это я: не менты били?
Ладно. Потом. Надо разобраться в себе.
Короче. Какие там разговоры и нотации! Матушка пахена к телефону погнала: вызывай из нашей поликлиники врачей, там всегда дежурная бригада есть. Меня — в ванную. Опустился в горячую воду — от боли взвыл. Но минут через несколько — полный кайф, лежу, балдею. Тут и доки в белых халатах прибыли. Быстро меня обработали, мази-смази, накладки всякие, укольчик какой-то вкатили. Совсем благодать. Подумал тогда: сейчас бы грамм сто пятьдесят пахенского коньячка засосать, и будет полный отпад. Правда, на завтра, то есть на сегодня, направления в поликлинику: к зубному, рентген, еще чего-то. Сейчас десять утра. Ехать мне туда к двум. Терпеть не могу врачей. Пахен обещал машину прислать.
Ну, это вчера. Обработали меня доки, под белы ручки — в кроватку, дали заглотить какие-то две таблетки. Как провалился, проспал до восьми утра. Продрал глаза, чувствую: настроение — всех окружающих поубивать, предварительно трахнув Нинку, земной шарик взорвать, а самому застрелиться.
И, в самый раз, Жорка Комков звонит. Одно к одному! Слушай, вячит, Петька Зуб звонил. От Вяч. Ника по цепочке передать: отряд «АГ» самораспускается. До поры. Его не искать. Сам, когда надо, всех соберет. Все? — спрашиваю. Жорка: все. Молчим оба. Сказать нечего. Так я и бросил трубку. Может, и телефон разбил. Хрен с ним.
Нет, это что же получается? Заложил нас Вяч. Ник., что ли? Кому верить? Кому верить?
Ничего, ничего! Мы еще разберемся, мы — отомстим.
Хайль!… А! Горите вы все голубым огнем!
Правда, сейчас бы пистолет, застрелиться.
Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Будьте вы все прокляты!
Статья Артура Вагорски «Молодые фашисты в Москве» в газете «Дейли ньюс» 26 апреля 1982 года.
«Итак, казалось бы, невероятное событие: двадцатого апреля в Москве, на Пушкинской площади, состоялась демонстрация молодых русских фашистов, приуроченная к очередному дню рождения Адольфа Гитлера. Действительно, нонсенс: в столице государства, заплатившего за победу в войне с германским нацизмом более чем двадцатью миллионами жизней своих сограждан, демонстрируют молодчики в черной форме, со свастикой на фуражках, а один из них (только он был задержан милицией) поднимает над головой портрет… Правда, не только Гитлера, но и Сталина, вернее, их сливающиеся профили. Традиционный портретный сюжет в Советском Союзе: нерасторжимое единство вождей в профиль — раньше, до разоблачения Хрущевым «культа личности», Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин. В постсталинскую эпоху профиль Сталина снимается. И вот он вновь возникает на самодеятельном транспаранте над головами фашистских молодчиков двадцатого апреля 1982 года в центре Москвы, на этот раз в том же нерасторжимом единстве с профилем Адольфа Гитлера.
И хотя на Пушкинскую площадь, где разворачивалось это десятиминутное шоу, не были допущены корреспонденты советских средств массовой информации и, естественно, ни одного, даже в несколько строк, сообщения о происшедшем не появилось в газетах, в передачах радио, на телевидении, общественное мнение Москвы,— такие новости здесь распространяются мгновенно,— даже не взбудоражено — оно в шоке: в столице СССР демонстрируют молодые фашисты, притом — на это прошу обратить особое внимание читателей «Дейли ньюс» — безнаказанно, не встречая сопротивления властей.