Время расставания

Разом навалилась усталость. Меховщик потер глаза непослушными пальцами, а затем осторожно, как старик, уселся на табурет и взглянул на часы: три часа ночи. У него было ощущение, что руки одеревенели, а в поясницу вбили те гвозди, которыми он прикреплял шкуры к раме, но, как бы то ни было, его последнее манто для выставки закончено. Ради завтрашнего дня он рискнул всем: скудными сбережениями, сырьем, выданным ему в кредит предприятием Гольдмана, и своими последними надеждами.
— Если я ее не получу, то повешусь! — проворчал Александр.
Он должен был любой ценой получить золотую медаль.
Взгляд мужчины задержался на фотографии, висящей на стене над оверлоком. «Ослепительная госпожа Андре Фонтеруа по прибытии на бал», — гласила подпись под изображением. Газетная бумага приобрела желтоватый оттенок, но Валентина оставалась блистательной: гордая посадка головы подчеркнута лисьим воротником.
Когда Александр увидел эту фотографию на странице светской хроники, сначала он в бешенстве скомкал газету, а часом позже извлек ее из корзины для бумаг и тщательно разгладил ладонью. Валентина — она должна всегда находиться у него перед глазами. Грек не хотел забывать, как она заставила его страдать, и каждый день клялся себе в том, что однажды создаст манто столь же прекрасное, как и творение Огюстена Фонтеруа, которое тот разработал для своей невестки.
Александр закурил сигарету и примостился у открытого окна. Никакой шум не нарушал глубокую тишину ночи.
Всего через несколько часов, июньским днем 1937 года, он разыграет свою последнюю карту. Манто из лисы, накидка из горностая, болеро из шиншиллы и каракулевый жакет с норковым воротником — все эти изделия будут представлены на Всемирной выставке искусств и техники, проходящей в Париже. Завтра в просторном «Павильоне элегантности», где выставляются экспонаты меховой промышленности, их увидит и публика, и жюри класса 57. И если в его карьере не начнется новый виток, Александр поклялся, что бросит свое ремесло. Он редко ощущал себя таким беспомощным.
Когда шестью годами ранее молодой грек оставил Дом Фонтеруа, он превратил одну из двух комнат своей маленькой квартиры в мастерскую. Он установил в ней раму на козлах, манекен и оверлок, купленный в кредит. Но очень скоро чувство гордости от того, что он смог уйти, притупилось и юноша понял, что одной гордостью сыт не будешь. Он перебивался случайными заработками на дому, работал со шкурами, которые ему приносили скорняки, шил изделия по их моделям и возвращал почти готовую продукцию, которая требовала лишь небольшой отделки.
Оказавшийся в трудной ситуации, Александр был вынужден обратиться к своим соотечественникам, с которыми не хотел иметь дела после приезда в Париж. Греки были столь добры, что не стали задавать нескромные вопросы этому несчастному блудному сыну. Но он старался избегать сочувствующих взглядов их жен. Эти женщины обладали проворными пальцами фей и шили подкладки для пальто, одновременно следя за детьми, которые делали домашние задания, примостившись на углу стола. Гречанки находили Александра слишком бледным и печальным. Когда в воскресенье его приглашали на семейный обед, он чаще всего отклонял это предложение, опасаясь, что растрогается в теплой семейной атмосфере. Ему оставалось лишь его одиночество, и Александр цеплялся за него, пытаясь собрать воедино осколки гордости.
Какими же долгими казались ему зимние дни! Он работал по десять часов в сутки, вымачивал кожи, растягивал их на рамах в соответствии с предоставленными мерками, ловкими пальцами крепил зажимы. Сгорбившись над оверлоком, Александр прореживал щипчиками частый волос каракуля, затем сшивал меховые полосы, работая с точностью часовщика. Порой его взгляд останавливался на маленькой металлической табличке: «Excelsior. New York, NY». И тогда грек с горькой иронией думал, что теперь лишь марка оверлока напоминает ему о детской мечте.
Больше всего Александр боялся тех ужасающих периодов, когда в его мастерской не оставалось ни единого мешка со шкурами. В такие дни голые стены комнат сжимались, как будто хотели его раздавить. Чувствуя, как подводит от голода живот, мужчина мечтал только об одном: сорвать сургучные печати с веревок на свертке с десятками шкурок кролика или бобра, разложить их на столе и приступить к кропотливому труду.
Валентина была права: уйти с работы с отличной заработной платой в то время, как одно банкротство следовало за другим, оказалось верхом неосмотрительности. Но в минуты самых тяжелых сомнений Александр успокаивал себя мыслью, что ни один экономический кризис не может длиться вечно.
Когда деловая жизнь города вновь оживилась, молодой грек отправился на предприятие Гольдмана, где ему согласились предоставить шкуры в кредит. Затем один торговец, знакомый его друзей, предложил выставить у себя в лавке меховое пальто, сшитое Александром.
Следует отметить, что у меховщиков и ювелиров данное слово считалось чем-то незыблемым. Нарушить слово означало профессиональную смерть. Было достаточно одной рекомендации, чтобы вам предоставили бесценный шанс, как достаточно и одной ошибки, чтобы перед вами безжалостно захлопнули все двери.
Не без волнения Александр принес домой пакет с кроличьими шкурками. Впервые он собирался сшить манто, модель которого разработал сам. Положив драгоценный груз на стол, он сделал глубокий вдох. Стоит ему перерезать бечевку — и он уже не сможет вернуть мех Гольдману. Выйдет пальто удачным или нет, продастся оно или нет, за шкурки придется платить. Вероломный внутренний голос нашептывал: «Еще есть время отказаться. Верни их! Бечевка нетронута. И ты ничего не будешь им должен».
Затачивая о камень скорняжный нож, Александр вспоминал путь по горам Македонии, пройденный им вместе с Василием, погонщиком мулов. В тот день, когда он покинул Касторию с узелком на плече, он унес с собой лишь этот маленький нож с очень острым лезвием, нож в стареньком кожаном футляре, который он спрятал глубоко в карман. Этот нож ему подарил на двенадцатилетие его дедушка, именно тогда Александр начал обучаться скорняжному ремеслу, и этот инструмент хранил как зеницу ока.
«У тебя никогда ничего не получится! Ты годен лишь на то, чтобы строить планы!» Голос взбешенного отца, прозвучавший словно наяву, вывел мужчину из задумчивости. И Александр резким движением перерезал бечевку.
Пальто продалось через два дня. Молодой скорняк возвратил долг предприятию Гольдмана и вернулся домой в приподнятом настроении, неся в руках сверток со шкурками черного каракуля.
Именно Макс Гольдман надоумил Александра принять участие в выставке. Однажды, придя к меховщику, молодой грек услышал, с каким энтузиазмом обсуждается феерическое оформление «Павильона элегантности». Когда настало время возвращаться домой, Александр уже мечтал лишь об одном: побороться за золотую медаль.
Эта мысль лишила его сна, порой он вскакивал посреди ночи и отправлялся бродить по улицам города. Эскизы будущих творений множились у него в голове, но когда меховщик переносил их на бумагу, они казались ему ужасными.
Как-то холодным мартовским вечером, когда небо наконец очистилось от туч, ноги принесли Александра к холму Шайо. Выставка должна была открыться через два месяца, и грек был удивлен, обнаружив огромную строительную площадку, где в грязи утопали косые изгороди. Гнилая черепица и влажные кучи земли напоминали о февральских разливах.
Топая ногами, чтобы согреться, мужчина без тени насмешки думал о том, что возведение павильонов французских провинций безнадежно запаздывает, как и он сам. Лишь один мрачный силуэт высился посреди этого океана развалин, и его остов освещался вспышками газовых резаков.
«Нет, вы только посмотрите на это!» — пробормотал кто-то за спиной у Александра. Фуражка, надвинутая на самые глаза, окурок, прилипший к губе — незнакомый старик указал подбородком на немецкий павильон. «Кажется, его проектировал сам Гитлер. Они вкалывают, как проклятые, день и ночь, и даже по воскресеньям. Мы с товарищами хотели им помешать, но эти фашисты упертые, как ослы. Если так будет продолжаться и дальше, то в день открытия выставки из всех павильонов будет готов только немецкий, а компанию ему составит старушка Эйфелева башня». И на лице незнакомца появилась пренебрежительная усмешка.