Охотничьи тропы

За обедом рассказываю Максиму Григорьевичу о птице.
— Пошто же ты не убил ее, — сожалеет он. — Посмотрели бы. Недавно рыбаки видели ее и никак не могли понять, что за птица. Никогда такой здесь не было.
— Это, наверно, журавль за лысухой прилетел, — смеется островитянин. — Лысух-то, ребятушки, стало меньше. Улетают. Осень нажимает на них.
Мы прощаемся с хозяевами и идем к лодкам. Катер поджидает нас в открытом «море».
— Кош, куль! — тихо говорю я. — Прощай, озеро! На твоих просторах я научился плавать. Я вернусь к тебе. Непременно вернусь. Кош, куль!
— Приезжайте еще, ребятушки, на наше море, — приглашает островитянин.
На палубу катера выходит стройный парень, машет фуражкой.
— Нас торопит, — говорит Ефим.
Мы плывем к катеру.
Над нами большим треугольником летят на юг лебеди. Кажется, что они мощными крыльями разметают дорогу среди серых облачных хлопьев. Оттуда падают мягкие чарующие звуки:
— Кув, кув.
Птицы разговаривают о большой воде, о будущей весне, когда они снова прилетят на это барабинское «море».
  
Е. Березницкий
 
СОХАТЫЙ
 
 
 
Зубцы дальних гор беззвучно горели.
 
Вот-вот запылают вершины
 
            сосен, сошедших к ручью,
 
Схлынул туман, и разметали форели
 
Брызги навстречу трепетному лучу.
 
Щебетом, писком и плеском полон рассвет.
 
                        Осторожно,
 
Тихо раздвинув ветви,
 
Вышел на водопой
 
Зверь матерый сохатый. Ноздри раздув
 
                           на ветер,
 
Он поводит тревожно
 
Тяжелой резной головой.
 
Тронуло пламенем тихим солнце прибрежную
 
                             заросль:
 
Зверь позолоченный замер,
 
                слушая близость врага,
 
Грузный и мощный в дымке прозрачной.
 
                        Казалось,
 
Выше зубчатых вершин
 
            вразлет подымались рога,
 
Так он стоял мгновенье, властвуя над горами…
 
Зеленый мир, опрокинут, плыл в воде.
 
                       Зверь приник
 
К звучной прохладной влаге
 
                  бархатными губами.
 
Бросило солнце гроздья сочных рябин и
 
                        брусник…
 
Рядом хрустнула ветка.
 
Чутко замер сохатый,
 
Будто врезанный четко в раму из гор и вод;
 
Близко, как на ладони, бок звериный мохнатый
 
Там, где гудит большое, мощное сердце его.
 
Только и было слышно:
 
Капли падали громко,
 
Да под ногами зверя тяжко охнул песок.
 
Вот он рога литые на спину бросил ловко,
 
Вот он готов умчаться, сделав могучий бросок.
 
Поторопись, охотник! Щебень прибрежный
 
                        брызнет
 
Из-под копыт. Не одержишь зверя буранный
 
                        бег.
 
Зверю дает охотник время рвануться к жизни,
 
Хочет сравнять охотник силы в неравной
 
                        борьбе.
 
И, раздувая ноздри, зверь подскочил и
 
                        прянул,
 
Гибели жгучий запах ноздри его ожег.
 
Бурей летит сохатый…
 
Выстрел тогда лишь грянул,
 
Предупредив последний мощный его прыжок
 
В заросли краснотала…
 
            Лось упал на колени.
 
Встал… Рванулся… Рухнул грудью на бурелом.
 
Мертвый, казалось, бежит он в непобедимом
 
                     стремленье,
 
Зверь свободный и сильный, рвущийся
 
                       напролом.
 
 
  
Н. Устинович
 
ЛАЙКА
 
Василия Ивановича Лукина люди называли лучшим охотником колхоза «Таежник». И не зря. Осенью, во время промысла белки, никто не приносил из тайги так много добычи, как Василий Иванович. Колхозный кладовщик, принимая пушнину, всякий раз удивленно говорил:
— Ну и удачливый же ты, Лукин! Белка, видно, сама к тебе идет.
— Под лежачий камень вода не течет, — довольно посмеиваясь, отвечал охотник. — Побегать надо по тайге за добычей-то.
Все знали, что Лукин и в самом деле ног на охоте не жалеет. Мало кто из колхозников мог потягаться с ним в выносливости. Но главное было все-таки не в этом. Очень много помогала Василию Ивановичу его чудесная промысловая собака Лайка.
— Без нее я приносил бы пушнины вполовину меньше, — сознавался Лукин. — Такой помощницы я не видел еще ни у кого.
Лайка на вид была самой обычной собакой. Маленькая, с торчащими острыми ушами и загнутым в кольцо хвостом, она ничем не отличалась от простых дворняжек. И лаяла она из своей конуры на незнакомых людей хрипло, лениво, словно выполняла скучную обязанность.
Зато в тайге Лайка преображалась. Куда девался ее ленивый, равнодушный вид! Безустали носилась она чуть не круглыми сутками среди сопок и голос ее, совсем не похожий на прежний, звенел то в одной, то о другой пади.
Вряд ли кто в деревне дорожил своей собакой так, как Василий Иванович. Он построил для нее удобную, теплую конуру, кормил белым хлебом и свежим мясом, терпеливо выбирал набившиеся в шерсть репьи. И нередко, в кругу своей семьи, охотник заявлял:
— Лайка для меня — что родной человек. Когда состарится она и на промысел не пойдет, буду я ухаживать за нею, как и сейчас.
А Лайка и в самом деле начала стареть. С каждой осенью Василий Иванович замечал это все больше. Не было уже у нее прежней неутомимости, слабее и глуше стал голос. По вечерам, после тяжелого промыслового дня, она не порывалась, как раньше, броситься на поиски нового беличьего следа, а устало плелась по лыжне вслед за хозяином к избушке.
Тем временем у Василия Ивановича выросли две славные собаки: Шарик и Мурзилка. Это были дети Лайки, и на охоте они мало в чем уступали своей матери. Поэтому, когда колхозники стали готовиться к новому промысловому сезону, Лукин решил:
— Лайку нынче в тайгу не возьму. Отработала она свое, пусть отдыхает.
И Василий Иванович дал семье наказ кормить суку лучшей пищей.
В сборах незаметно промелькнул последний теплый месяц. Пока насушили охотники сухарей, починили одежду и обувь, до назначенного к выходу в тайгу числа осталось меньше недели.
В один из этих дней к Лукину пришел колхозник из другой бригады Андрей Новоселов.
— Беда у меня, Иваныч, стряслась, — начал он, уныло опуская голову. — Уж такая беда, что не знаю, как ее и поправить.
— Что случилось? — всполошился Василий Иванович.
— Собака сдохла… Тузик… С кем теперь на промысел итти — ума не приложу. Есть у меня второй кобелек, да совсем еще молод, глуп: на синиц лает. Ему поработать сезон с хорошей собакой — был бы толк.