Об одном доме

Настька вполголоса пела:
Черная чернобылка во поле стояла,
Во поле стояла, к земле припадала…
Темнело. Серп месяца стал ярче и светил теперь сквозь ивы. Внизу, в осоке, ровно журчал ручей, лягуш­ка подозрительно и испытующе квакнула в сажалке и замолчала. На берегу, между двумя пеньками, стройная осинка глухо и ровно шепталась листьями.
Настька пела:
Ах ты, мать сыра-земля!
Ты скажи мне всеё правду,
Что какая зима будет, —
Лютые ль морозы, или глубокие снеги?..
В теплом, темневшем небе загоралось все больше звезд. От табора донесся голос тетки Соломониды:
— Аленка! Скоро, что ли, спать придешь? Сидишь там… со всякими! До свету, что ли, сидеть будешь?
— Сейчас! — неохотно отозвалась Аленка.
— Вот я тебе «сейчас»! Иди, что ли! А то вожжой пригоню!
Аленка еще посидела, потом лениво поднялась и пошла. Настька улыбнулась.
— «Со всякими»… Тебя, ведьма, омекает!
— Что-то не любит тебя тетка Соломонида, все при­дирается, — обратился я к Доньке.— С чего это?
— Сердится на меня. С осени сердится. И не кла­няется. Как помешалась я осенью, сама не помню, что творила: кричу, плачу, всего боюсь. Посадила по одну сторону маму, по другую батю, сижу под образами и молитвы пою… Весною и в Ненашеве у сестры гостила, там баба одна, Пелагея, помешалась, так та образа свя­тые в крапиву швыряла. А я все только молитвы пела… Сижу, значит, пою. А тетка Соломонида подошла к окош­ку, смеется: «Знать говорит, дядя Афанасий, твоему корню конец приходит!» А я вскочила с лавки, кричу: «Конец, да не для вас! Прахом пойдет земля, а вам не достанется, колдунам!..» Вот и сердится на меня с той поры, не кланяется. А я чем виновата! Что крикнула, не знаю… Они-то все, конечно, были рады: не возьмет меня никто, земля обществу достанется. А землею у нас все тужат.
— И с чего это, Донька, случилось с тобою? — вздох­нула Настька. — Такая здоровая была, а тут вдруг на-поди, что случилось!
Донька задумчиво ответила:
— Я вот все думаю, кому бы на работе было испор­тить? Ведь я на молотьбе тогда была в барской риге. Некому бы испортить, а выказывается порча. Пришла меня крестная проведать, в кармане бутылка со свя­тою водицею, камешек иорданский, песочек… Она на по­рог, а я выскочила, за плечи ее схватила, смотрю в гла­за: «Ты что в кармане несешь?»
— Почуяла, значит!
— Да, не иначе, как порча. А кто напустил? Разве я свят дух, могу знать?
И ее глаза с робким вопросом устремились в тем­ноту.
— И опять же, отчитали меня. Мама пошла в Еньково, к старухе. С этой старухой каждый год припадки бывали; дала зарок молебствовать, — сняло. А как го­дом не помолебствует, опять припадки. Вот, значит, сижу я в избе на полатях, и словно котята у меня в жи­воте ходят, под сердце подкатываются. А как пришла пора, значит, прочитала там старуха восемьдесят две молитвы, поднялась у меня рвота; зеленое что-то пошло, как лягушиные гнезда, а в них головки. И стало лег­че… Должно быть, порча. — Донька помолчала. — А мо­жет, господь покарал. Только уж не знаю, — любя ли, за грехи ли какие?
И опять ее глаза с тем же вопросом медленно уста­вились в темноту. И мне казалось, я вижу, как под этим робким взглядом в сумраке складываются и волнуются смутные, загадочные силы, цепко опутавшие всю жизнь беспомощного человека.
— А что, Донька, ведь не пройдет уж в тебе эта порча! — сказала Настька. — Прежнего цвета уж не бу­дет, — кто тебя возьмет?
Донька опустила глаза.
— Федор дернопольский брал… Говорит: ничего, что ты порченая. А только нельзя ему к нам в дом идти, ему бабу к себе нужно.
— Ну, вот, бог даст, не найдется тебе жениха, и пойдешь за Федора, — заметил я.
— Нет, где же! Нельзя. Кто меня пустит? Мама больная лежит, бате одному не управиться. Мне на сто­рону идти нельзя…
Серп месяца скрылся за лесом. Было темно. От са­жалки тянуло запахом влажной тины. Осинка на бере­гу робко шумела листьями.
Она была такая же стройная, как Донька… Эта осинка стоит тут, ее сечет градом, треплет ветром, ребя­та обламывают на ней ветки, а она стоит, робкая и ти­хая, и с нерассуждающею покорностью принимает все, что на нее посылает судьба. Придет чужой человек, под­рубит топором ее стройный ствол, и с тою же покор­ностью она упадет на землю, и останется от нее только сухой, мертвый пенек.
Я лежал на копне. В небе теплились звезды; с поля, из-за кустов, несло широким теплом; в лесу стоял глу­хой, сонный шум. Тело, неподвижное и отяжелевшее, как будто стало чужим, мысли в голове мешались, и мешались представления. Стройная осинка, стройная Донька, обе робко и покорно смотрящие в темноту… Ми­лая, милая! Сколько в ней глубокого, несознанного тра­гизма, и сколько трагизма в этой несознанности!
II
Похороны
В конце августа в доме Коломенцовых появился но­вый человек.
Это был молодой парень, худой и маленький, с зем­листо-бледным лицом; одет он был по-городски — в пид­жак и жилетку. Проезжая по деревенской улице, я не раз видел, как он вместе с Донькою рубил около избы хворост или молотил на току рожь. И странно было смотреть на этого маленького, как будто недоношенного природою человечка рядом со стройною красавицею Донькою, с ее тонкими, сильными руками… Неужели это новый жених?
Однажды вечером я проходил мимо избы Коломенцовых. На пороге, кутаясь в тулуп, сидела старуха — мать Доньки, Мавра, с желтым, мертвенно-сухим лицом и громадным животом. У нее цирроз печени и порок сердца, она уже второй год еле двигается и только в хо­рошие дни выползает на порог. Поздоровались.
— Как дела у вас? — с любопытством спросил я.
Мавра сделала хитрое и торжествующее лицо.
— Батюшка! Женишок новый объявился! — таин­ственно сообщила она.
— Это тот-то, маленький?
— Да, да, да, да, да… Он, видишь, шпитонок [1], в Ту­ле живет, в музыкантах, — зашептала она. — Значит, про­жил у нас недельку, чтоб и ему присмотреться, и нам его узнать… Нынче утром ушел в Тулу… Приглянулась ему девка-то! Известное дело, сейчас же добрые люди понасказали про нее, ну, а он: «Пустяки, говорит, я этим не антиресуюсь!..» Да ты, батюшка, зайди в избу!
«Вот оно, совершилось!..» У меня тяжело сжалось сердце.
Мы с Маврой вошли в избу. Изба была черная, тес­ная, как клетушка, с грязным земляным полом. В ней пахло сажею и залежавшимся навозом.
Из риги воротились с молотьбы Донька и ее отец Афа­насий. Афанасий был высокий и худой старик, с таким же, как у Доньки, продолговатым лицом, в его глазах было то спокойно-подчиненное, смиренное выражение, какое часто бывает у старых мужиков.
— Он где же играет в Туле? — спросил я Мавру про жениха.
— А там в хору, что ли, в каком. По десять рублей ему платят в месяц… Ученый. Читать может псалтыри над покойниками, все, что хочешь. Ростом низменный, а уж то-то разумом умен!
Донька сидела на лавке у окна, с руками на коленях. Она медленно улыбнулась и сказала:
— Чудной такой!.. Деревенской работы совсем не по­нимает, робливый. Скажешь: поди, напой лошадь! — «Она забрыкает!» — Пригони корову! — «Она забодает!»
— Плох насчет нашей работы, — согласилась Мав­ра, — мало понимает. «Я, говорит, мама, только ку­рочек на своем веку и видел...» Раз послал его хозяин дровец порубить, а девка из сарая в щелку и поглядела: отрубит колышек, и к глазам его, — значит, плох глазами, опытности у него в глазах нету… «Вы, говорит, мама, не опасайтесь: я хоть на работу плох, а одним чтением на подани заработаю». Ну, а где там! Подань у нас тяжелая!
— Да только ли он глазами плох? Нет ли у него еще какой болезни? — спросил я, вспоминая подозрительно-землистый цвет лица парня.
— Господь его знает, батюшка! Нешто мы понимаем? Девка, та вот доглядела: подмышкой справа у него ру­баха в желтых пятнах, вроде как бы дрянь выступает из бока... Ну, да ведь не всякому здоровым быть!