Постигая искусство прощения... (СИ)

  Семнадцатое воспоминание. Десять лет.  
Воры повадились таскать на нашем участке цветы. Разводить цветы — одна из радостей отца. Была у него мысль пульнуть по ворам солью или поставить мины из патронов, но тут вышла статья в Литературке, где осуждался и без того уже осужденный мужик, проложивший над своим забором проволоку под током. Выразив недовольство законом, который защищает посягателей на чужое имущество, отец все-таки не остановился на словесном изливании чувств, а решил сотворить что-нибудь устрашающее. Он купил два десятка мышеловок, соединил их пружины между собой леской, положил под ударные механизмы ружейные капсюлы, насыпал порох и протянул ловушку вдоль всего забора. Расчет был — напугать вора до бесчувствия, когда он, перебравшись через забор, задел бы ногой протянутую леску. Тут должен был грянуть мощный ружейный залп, а отец поймать деморализованного воришку. Ночью, действительно, началась пальба, отец тут же выскочил из дома. Через несколько минут он вернулся обескураженный в сопровождении Янки, которая была явно напугана до полусмерти. Зверь попался в ловушку, да не тот. После этого отец провел мощный электрический звонок от калитки к дому. Ставить ловушки он больше не пробовал.
  Восемнадцатое воспоминание. Одиннадцать лет.  
К Янке стал приходить друг. В дни отсутствия отца она теперь часто включает радиолу и слушает песни, которые мне нравятся, а мама переживает, что у меня плохо развит вкус. Она считает их мещанскими и сентиментальными. По вечерам Янка стала подолгу отсутствовать. Ее свиданки с другом все чаще, все дольше. Наступает лето, мы переезжаем на дачу. У нас никогда практически не бывает гостей, кроме нескольких знакомых отца, но он не возражает против прихода Янкиного друга. Они любят качаться на моих качелях, которые несколько лет назад соорудил для меня отец. Я люблю наблюдать за ними, сидя на пеньке и делая вид, что читаю, а они гонят меня прочь. В один прекрасный день они слишком сильно разогнали качели, сделали почти «солнышко», но деревянная ось не выдержала и качели вместе в обоими влюбленными улетели прочь. К счастью, никто не покалечился.
Через месяц состоялась свадьба. Мы все присутствовали только на регистрации. Отмечать не поехали — новое Янкино семейство было еврейским. Отец сильно не любил евреев.
Надо сказать, что Янку встретили тоже не слишком дружелюбно. По совершенно противоположной причине — потому что она не была еврейкой. Но это уже не моя история.
А моя продолжалась своим чередом. Янка в период ухода из семьи поссорилась с отцом. Он сказал ей, что она ему больше не дочь, она в свою очередь ответила, что он ей больше не отец. Отношения были разорваны. Сестру я после этого не видела больше десяти лет. Надо сказать, отец боялся, вероятно, что его отношение к брату и сестре выплывет наружу. Он постоянно говорил о них всякие гадости, для всех остальных эта тема была — табу. Говорить о Петьке и Янке, вроде, и не запрещалось, но ни у кого не возникало подобного желания. Ни у мамы, ни у меня, ни у знакомых отца.
Помню, что отец любил наставительно мне сообщать, что Янка ненавидит меня, потому что теперь только мне одной наследуется дача, и поэтому Янка не преминет любым способом устранить меня. Попытается подкупить, соблазнить на личную беседу, а после — уж что получится: или под машину толкнет, или с моста спихнет — один черт, убьет, короче. Я понимала, что все это бред, но ощущение вражды по отношению к сестре с каждым таким разговором росло. К счастью, у нас обеих не было горячего желания общаться друг с другом. Поэтому мне не пришлось мучиться каким-либо решением, если бы вдруг наступил выбор: встречаться или нет с ней. Никто меня убивать не собирался.
  Девятнадцатое воспоминание. Двенадцать лет.  
Я научилась абстрагироваться даже тогда, когда отец обращается непосредственно ко мне. Он что-то говорит, я мотаю головой. Он повышает голос. Я опять мотаю головой. Он орет. А у меня железная выдержка. Мне все нипочем. Смысл его слов, тембр голоса — все проходит мимо. Другие, однако, с этим не справляются.
Отец возвращается из магазина. Взвешивает купленные продукты. Обвесили. На сто граммов колбасы. Бедолаги. Но это меня не касается, я занимаюсь своими делами. Отец звонит по телефону. Голос его рокочет, интонации угрожающие. Он спрашивает директора магазина. Кому-кому, а ему, я это знаю, позовут, из-под земли достанут, кого угодно. От него исходит ощущение неограниченной власти. Отец сообщает, что его обвесили на сто граммов колбасы.
Через пятнадцать минут ему приносят и колбасу, и мясо, и рыбу. Полный пакет. Там явно не сто грамм и даже не килограмм. Отец успокаивается. Теперь все нормально.
  Двадцатое воспоминание. Тринадцать лет.  
Однако, в этот год ему удалось пробить брешь в моей защите. И он научил-таки меня ненавидеть. Вот как это было.
Мы с классом ходили в театр, на утренник. Когда спектакль кончился, снаружи начался ливень. Все дружно рванули к остановке. Втиснулись в троллейбус. Все, кроме меня. Мне не хватило места. Я осталась под дождем. Позвонила с остановки маме на работу, надеясь, что она выручит — я всегда достаточно плохо ориентировалась в городе. Спросила, как добраться домой. Она сказала подождать. Перезвонит отцу и он заедет за мной.
Минут через двадцать подкатило такси. Это другие могли вызывать его часами. Для отца такой проблемы не было. Он привез меня домой, вымокшую, наорал, затащил в ванную, раздел, приказал залезть под горячий душ. После этого велел поворачиваться, чтобы вода поливала меня целиком. Взгляд его вряд ли когда забуду. Знать бы тогда, что повезло мне гораздо больше, чем Янке в свое время.
  Двадцать первое воспоминание. Четырнадцать лет. А вот и юность.  
Ну вот, вот теперь оно и случилось. То самое, что 8 лет назад мне казалось очень далеким. Да-да, отец вышел на пенсию. Хотя я очень надеялась, что он на этот шаг не решится. Он перестал ездить. Если раньше он был дома лишь два-три дня в неделю, то теперь практически никуда не вылезал. Я научилась достаточно извращенно врать, придумывая каждый раз, почему я надолго задерживаюсь в школе. Лгать приходилось, методично запоминая, когда и что я уже напридумывала, поскольку отец все время пытался меня подловить на этом вранье. Кроме того, нужно было обзаводиться алиби — на тот случай, когда он стал бы мою ложь проверять. Я поступила во множество кружков, которые посещала крайне редко, только лишь для того, чтобы продолжать в них числиться на случай проверки. А сама сидела в кафе около школы. Ко мне там довольно быстро привыкли. У меня был свой столик, за которым я часами писала. Да, пришло время пробовать свои силы в литературе. Повести и романы сыпались из-под моего пера. Дома я их прятала в разных углах, когда отец выходил на кухню или в туалет. Писала в кафе, в школе на уроках, дома, спрятав блокнот под тетрадь с домашним заданием. Тогда же меня пригласили в престижный писательский клуб. Тогда же получила свою первую литературную премию. И я почувстовала, что начинаю дышать.
  Двадцать второе воспоминание. Пятнадцать лет.  
Прятать и перепрятывать в новые укромные места блокноты всё тяжелее — их становится слишком много. Штук сто, а то и больше. В несколько приемов я перевожу их на дачу. Складываю у себя в комнате в бельевом шкафу, прикрываю сверху кучей тряпья. После очередной поездки в город их там не оказывается. На мой вопрос, где они, отец читает мне нотацию о том, что я захламила свою комнату, что макулатуру надо сразу сжигать, а не ждать, когда за меня это сделают другие. Я молчу. Я научилась, как Петька когда-то, шевелить скулами. Я целиком и полностью сосредотачиваюсь на этом занятии.