ЛОВУШКА
* * *
Одевшись, он вышел. Пройдя сто метров, он, как обычно, зашел на короткое утреннее свидания со своей женой в другую гостиницу.
Знаменитый плакат, в виде трехцветного флага, посреди которого была изображена голова Маршала, немного вполоборота, из скромности, в крахмальном пристежном воротничке, в безупречно прямо сидящим кепи и тем выражением глубокой порядочности, некоторой горечи и не исключающей доброты сердца суровости, которое так удается плохим художникам, закрывал собой центральное зеркало.
Иоланда тоже нашла комнату. Как и комната ее мужа, та была слишком мала для того, чтобы ночевать вдвоем. Бриде, впрочем, не слишком из-за этого переживал. Он был настолько подавлен, что предпочитал быть один. Да, раньше он очень любил свою жену, но после перемирия, ясно не сознавая этого, как-то отстранился. Ее желания, ее стремления вдруг перестали быть его желаниями и стремлениями. Да, она тоже была потрясена катастрофой, и теперь, казалось, поняла, что в жизни существуют вещи гораздо более важные, чем отлаженное хозяйство.
Теперь она беспокоилась за оставшихся в Париже родственников, до этого годами не вспоминав о них. Ей не терпелось вновь увидеть людей, которые до сих пор были ей безразличны. Она без умолку говорила о своей модной лавке по улице Сан-Флорентин, о своей квартире, как если бы она жила в ней одна. Бриде чувствовал, что понемногу стал в ее глазах не то что посторонним, но одним из тех существ, с которыми не считаются, поскольку те, если и любят нас, то ничего не могут для нас сделать. И в глубине души он признавал, что у нее есть основания так относиться к нему. Он и в правду не мог ничего для нее сделать. Пока он был на войне и воевал, он защищал свою жену. Теперь он ее больше не защищал. Он не мог сходить вместо нее и вытребовать пропуск, он не мог найти для нее обыкновенной комнаты, ни такси, он не мог послать денег ее родственникам в Париж, ни заняться магазином, он не мог сделать ровным счетом ничего. Она это знала, и постепенно привыкла рассчитывать только на себя.
Он подсел к ней. До сих пор он даже ни намекал о своем желании уехать.
– Послушай, Иоланда. Мне нужно поговорить с тобой серьезно.
Она смотрела на него, казалось, не замечая, что он был серьезней обычного. В зале было людно. Ему пришлось бы говорить шепотом, оглядываясь при каждом слове.
– Пойдем туда, – сказал Бриде, – там нам будет спокойнее.
Иоланда встала. Они пошли и сели рядом в глубине зала.
– Я размышлял всю ночь, – сказал Бриде, – я должен пойти к Бассону.
Иоланда по прежнему молчала. Бриде распалился. С него хватит. Он жалеет, что не сделал этого раньше. Теперь – решено. Он поедет и встретится с Бассоном. Он сделает вид, что говорит искренне. Он скажет ему, что восхищается Маршалом… Он попросит его поддержки. Бассон старый его приятель. Он ему не откажет. Мы столько говорим о себе, проживая месяцы в унижении и нищете, мы строим такие планы, без того, чтобы что-то менялось в нашей жизни, что когда мы принимаем, наконец, решение, вдруг выясняется, что ни у кого нет причины нам верить.
– Ты с ума сошел! – сказала она.
Бриде ответил ей, что он хорошо подумал.
– Я восхищаюсь Маршалом, – повторил он громким голосом.
– Никто тебе не поверит, – на ухо ответила ему Иоланда. – Ты всех просто за идиотов считаешь. Ты добьешься того, что тебя арестуют. Все знают, что у тебя на уме. Ты достаточно наговорил. Ну что ты упрямишься? Почему ты не хочешь, чтобы мы вернулись в Париж?