Тридцатое февраля

-- Заяц, не подходи, я холодный. Новости в школе? 
Зойка прыгала вокруг на одной ноге. 
-- Одна новость отличная и одна посредственная. 
-- За что посредственная? 
-- За устный счет. Нас по очереди директор проверял. Мама говорит, я замедленная, как ты! 
-- Я? В семье два экономиста, а дочь не умеет считать. 
Алик протянул ей бутылку. 
-- Тяжелая, не урони. 
По случаю отсутствия соседей они выпили и ели картошку на кухне. Картошку они ели всегда, только способ приготовления менялся. Потом Евгения отнесла Зойку спать. Альберт хотел налить еще. 
-- Ты меня споил. Я -- в стельку! В прошлое рождение, -- глаза у нее ехидно засветились, -- тебе было тридцать два. А сейчас? Неужели тридцать шесть? Смотри, сколько стало седых волосков! Мне надоело их у тебя выдергивать. 
Упрекая Альберта в старении, Евгения утешала себя. Хотя Плехановский они окончили в один год, ее день рождения был осенью, ближайшие полгода она могла считать себя моложе. С возрастом у нее становилось больше иронии. Она совершенствовалась в поиске черт старения у других, отвлекая внимание от себя. 
-- Тридцать шесть, -- продолжала она. -- В следующий раз будет сорок. А через раз -- сорок четыре. Все чего-то добиваются, а мы? 
Этим "мы" она деликатно смягчала укор. Но направление его было ясным. 
-- С чего ты взяла, что все? 
-- В газетах пишут. 
-- Верь больше! 
Он решил, что лучшего времени ее обрадовать не будет. 
-- Кстати, завтра я кладу Склерцову заявление об уходе. 
Евгения смотрела на него с недоверием. 
-- Шутка? 
-- Серьезно. 
-- Хаимов?! Неужели Хаимов не трепался тогда? Значит, сдержал обещание и берет? У него командировки заграничные... Что я говорила! Хаимов -деловой парниша. Чувство долга у него есть. 
-- Чувство долгов. 
-- Не смейся! 
-- Он же за тобой увивался. 
-- Чепуха! Ничего не было. Был только ты. 
-- Жалеешь? 
-- Перестань! Хаимов пойдет еще выше, пока не узнают, что его папа был Хаймович. 
-- Откуда ты знаешь? 
-- Привязался! Да он это всем евреям рассказывал. 
-- Что-то я не слышал... 
-- Русский, вот и не слышал. Сто восемьдесят-то они точно отвалят, а может, и двести. Пылесос купим... Вы подумайте! То-то смотрю, ты такой возбужденный... 
-- Нет, я не к Хаимову. 
-- Не к Хаимову?! -- глаза ее расширились. 
-- Мам! -- крикнула Зойка из комнаты. 
-- Зой, спи немедленно! Я занята. Альберт, не терзай душу, куда? 
-- В студию клоунады. 
-- Что, теперь они будут заниматься нашей экономикой? 
-- Наша экономика и без них рухнет. Я учиться. На клоуна. 
Она обошла вокруг стола, руку приставила к уху, отдавая честь, стукнула пятками. 
-- Я с тобой как верная подруга! 
-- Туда женщин не берут. 
-- Ты что, серьезно? 
-- Серьезно. Не берут. 
-- Я не о том: ты -- серьезно? Там что, стипендия больше твоей нынешней зарплаты? 
-- Не спрашивал. 
-- Ах, не спрашивал! А тут платят сто пятьдесят. И с национальностью у тебя все в порядке. Дадут старшего... 
-- Потом-то зарплата -- будь здоров, Жень! И гастроли за границей... Достань сигареты в портфеле! Понимаешь, я еще в детстве мечтал. Шанс раз в жизни рискнуть. Так ведь и умрем в трясине... 
-- Рискнуть? -- донесся ее голос из коридора. 
-- А это что? 
Она вернулась с галстуками, разметавшимися у нее по рукам. 
-- Что?! -- повторила она с отчаянием, тряхнув галстуками. -- Твой реквизит или как там называется?! Это же наши! Хоть бы на польские разорились. Безвкусица такая, что держать противно! 
Евгения швырнула галстуки на стул. В глазах ее стояли слезы. 
-- Ну, чего ты? -- растерялся он. -- Чего? 
-- Ты забыл, как стал ходить по вечерам играть в хоккей? Сколько денег вылетело на амуницию? А что говорил? Что чувствуешь силы войти в сборную. Полтора года я с Зойкой на руках помогала в нее войти. А результат? 
-- Ты же знаешь, у меня реакция -- будь здоров. Для вратаря -незаменимое качество. 
-- Да тебя на матчи дальше трибуны не пустили! 
-- Еще немного -- и пустили бы. Планы у меня изменились... 
-- Изменились! На балетную студию в этом дурацком Дворце культуры. "У меня все данные! Отсюда уходят в профессионалы". Не ты два года твердил? 
-- Я же не виноват, что бездарности в искусство пробиваются легче. Они нахальнее, им нечего терять. Зато знают, что приобретут. 
-- Ты у нас талант! 
-- Они сами говорили, что у меня гибкость. 
-- С твоим ростом? Тоже мне Лиепа! 
-- Слушай, Евгения, клоунада, я понял, абсолютно серьезно. Не подыхать же мне за полторы сотни в этой шараге с подонком Шубиным? Гори они синим пламенем, запчасти, которых все равно нету, одна лиепа. 
-- А мне опять жить одной и на тебя не рассчитывать? После еще что-нибудь, и снова абсолютно серьезно? Это называется мужчина, кормилец семьи... Оглянись! Вон Софа -- у нее муж диссертацию хоть защитил. 
-- Вымучил за девять лет. 
-- Ликуты, тоже наш институт. Какой у них прогресс -- не нам чета. 
-- У них же дядя в Госплане, знаешь ведь. 
Она встала посреди кухни и, задрав халат на бедре, показала рваные колготки. 
-- Тебе плевать, что мужчины о твоей жене думают. 
-- Им туда заглядывать не надо. 
-- А это и так видно. Между прочим, эти колготки мне Софа отдала, свои, старые... 
-- Евгения, я хочу в искусство. Там обеспечат. Надо только терпение. 
-- Иди куда хочешь! 
-- Не веришь? 
-- С меня хватит! Устала жить с ничтожеством. 
-- Я ничтожество?! Да вокруг погляди. Я хоть не пью... 
-- А ты пей. Пей, пой, играй, танцуй... Мы с Зоей переезжаем к маме. 
Она поставила стул к антресолям, решительно сняла пустой чемодан и унесла в комнату. Потом вернулась, швырнула ему старое ватное одеяло, и дверь их комнаты захлопнулась за ней на английский замок. 
А Камиля жила б с этим ничтожеством и была бы счастлива. 
Кравчук рассеянно бродил по кухне. День рождения будет неполным, если не попить чаю. Он заварил покрепче, высыпав остатки заварки, взял с подоконника соседский транзистор и, пользуясь отсутствием хозяев, стал крутить. Кроме треска глушилок, которые все знакомые называли чека-джазом, ничего слышно не было. Забивали все, что можно, даже, кажется, свою собственную дребедень. 
Авось соседи не появятся сегодня, и кухня в его распоряжении. Альберт достал с тех же антресолей раскладушку и раздвинул ее между газовой плитой и кухонным столом. Положив на нее рваное одеяло, он, не раздеваясь, забрался под него. Зачем простыни, когда без них проще? Это была его последняя в тот вечер значительная мысль. 
3. 
Окно кухни выходило на восток. Бок никелированного чайника ослепил, и Альберт открыл глаза. Солнце заливало всю кухню. Вчера была зима, а сегодня появилась уверенность, что дальше всегда будет весна. 
Никто его не разбудил. Соседи -- золото, цены им нет -- не приехали. Евгения с Зойкой ушли. Даже если бы уже построили монорельсовую дорогу, на службу Алик все равно опоздал. Он сладко потянулся на скрипучей раскладушке, жмурясь от солнца. Потом поднялся, вынул из холодильника яйцо, ударил по нему ножом и вылил в рот сырым. Положил на язык кусок сахару и стал сосать из чайника холодную вчерашнюю заварку. 
Позавтракав таким образом, он остановил первую попавшуюся казенную легковую машину, которая довезла его до работы ("Как же ты можешь? Ведь это почти кило яблок для ребенка!" -- говорит Евгения). А он опять смог. 
-- Ой, как же теперь?! -- испугалась Камиля. -- Заходил Шубин, я сказала, что ты у смежников и будешь после обеда. Учти, он мог позвонить туда, проверить. 
-- Я плевал на Шубина вместе с его занудством, Милька! -- слегка приподнявшись на носках, произнес Кравчук. -- Я видел в гробу Склерцова в белых тапочках. Подай-ка мне чистый лист. 
Она поднесла ему на ладонях лист бумаги, а когда он хотел взять, спрятала за спину.