Российские оригиналы

Развитие же современного российского eрника было совершенно своеобразным. 
Его eрничество произошло из фрондирования общественному строю. Ярчайшее проявление этого свойства - огромное количество анекдотов, где святыни социалистического строя оплeвывались с виртуозным юмором. Анекдоты эти рассказывали и слушали все поголовно, из этого можно сделать вывод, что в той или иной мере eрником был чуть ли не каждый человек. Всe общество стало eрником - и совершенно непонятно, на чeм держалось государство, состоящее из граждан, поминутно это самое государство высмеивающих! Полагаю, разгадка в том, что, реализуя словесно своe негативное отношение к государству, граждане-eрники сублимировались и выдыхались - и в своих действиях оставались лояльны. 
Но при этом eрничество было изначально социальным, святое-то у людей оставалось за душой! - и лишь потом, отточив юмор, явились уже представители так называемого чeрного eрничества (в противовес некоему белому, что ли?), которых, помнится, со звонкой публицистической досадой бичевал поэт-художник 60-х - 70-х гг. 20-го века А. А. Вознесенский. 
Но и они чаще всего маскировали своим eрничеством нежную горечь от несбывшихся надежд на справедливость в этом мире. Хотя маскировка при этом была столь искусной, столь тщательной, что иногда даже сам eрник о ней не догадывался. 
Илья Фeдорович Глюкин, отец известного уже нам Роберта Ильича Глюкина, был истинный шестидесятник и истинный eрник, тем более злостный, что в эти самые шестидесятые позволил душе своей некоторое время пребывать в надежде на реализацию результатов социального потепления. Эти надежды рухнули, и Илья Фeдорович, тридцатипятилетний кандидат наук, решил, что отделяет себя от государства, от общества и от этой толпы вообще. И от семьи тоже. 
Это произошло вроде подготовленно, но как-то неожиданно. 
Ходил себе мрачный, неразговорчивый, выполнял свою нелепую научную работу, по выходным аккуратно помогал жене прибирать квартиру, обращал внимание на пятнадцатилетнего сына, как положено отцу, - и вдруг однажды утром проснулся с мыслью, что будет с сегодяшнего дня абсолютно честен, свободен и откровенен, но не прямолинейно, а с помощью острого стилета eрничества, пронзая оплот ватно-плотно плетeной плоти бытия! 
- Дорогой мой! - привычно-ласково встретила его на кухне жена (между прочим, вкладывая в слова свои и интонацию тоже толику eрничества - таков уж был общий стиль интимного воркования шестидесятников). 
- Я не дорогой, а дешeвый! - саркастически заявил Глюкин. 
Шутка вышла неудачной, но он не подал вида, потому что не пристало eрнику терять лицо - всегда насмешливо-непроницаемое. 
- Да, я дешeвый, - продолжил он. - И вся жизнь моя - дешeвка. 
В кухню вошeл сын Роберт. Робин, так его звали дома. 
- Привет, родители! - сказал он, протирая глаза. 
- Приятно слышать вежливые слова от человека, мечтающего быть сиротой! - откликнулся отец. 
Робин открыл рот. 
Глюкин чувствовал, что eрничество его не очень остроумное, не цинически-весeлое и лeгкое, а значит, и не eрничество, от этого он злился, но опять-таки втайне. 
- За что ты нас так? - воскликнула жена уже без всякой иронии. 
- Знал бы за что, вообще бы убил! - ответил Глюкин фразой из анекдота и пошeл на службу, в НИИ стандартизации и метрологии. 
Была осень, было ветрено. По пути Глюкин встретил Дашеньку, о которой думал вот уже год, - да и она, кажется, поглядывала на него с особым вниманием. 
- Берет слетает! - пожаловалась Дашенька, отворачиваясь от ветра. 
- А вы бы гвоздиком прибили. 
- Можно бы, только потом дырка будет! - рассмеялась Дашенька. 
- Зато легко лишний пар выпускать! - сказал Глюкин, чувствуя в Дашеньке родственную душу. 
В обеденный перерыв, в столовой, он подсел к ней на виду у всех и сказал: 
- Эти котлеты вспотели от желания понравиться! 
- Нет, они плачут от жалости к нам, которые их съедят! - отозвалась Дашенька. 
- Я давно хочу сказать вам, что вы, кажется, единственная женщина, кого я могу выносить больше трeх минут, - выразился Глюкин. 
- А я вас даже и три с половиной! 
И в тот же день Глюкин ушeл от семьи к Дашеньке. Правда, она жила с мамой, но маме Глюкин сказал нечто настолько eрническое, что она страшно испугалась, ушла к себе в комнатку и почти не выходила из неe. 
А Глюкин и Дашенька наслаждались взаимопониманием. Они eрничали с утра до ночи, издеваясь над газетами, над телевизором, над окружающими людьми, над самими собой - даже в самые интимные моменты, что, однако, придавало этим моментам особую остроту. 
Безоблачно прошeл год. 
И вот Дашенька сказала Глюкину: 
- Что-то тяжело в брюхе. То ли съела лишнего, то ли забеременела. 
- Рассосeтся, - успокоил Глюкин. - Да, кстати, анекдот. Пришла женщина аборт делать, а гинеколог пьян в стельку. И вот лезет он... 
- Прекрати! - вдруг не захотела соответствовать Дашенька . 
- Ты хочешь, чтобы одним узником соцлагеря стало больше? - спросил Глюкин. 
- Я хочу ребeнка. От тебя, - сказала Дашенька. 
Она сказала это серьeзно и страстно - и Глюкин понял, что обманулся в ней. 
- Ты изуродовал меня, - сказала Дашенька. 
- Да? Что-то незаметно! - сказал Глюкин. 
- Ты меня уничтожил и убил. 
- Не знал, что у трупов бывает превосходный цвет лица. Но кто докажет, что я убил? Есть свидетели? 
- Есть! - явилась мамаша. Глюкин даже вздрогнул, он забыл о еe существовании. 
- Сейчас пойду и подам заявление в милицию по поводу изнасилования моей дочери. Или ты на ней женишься! 
Этот буквальный язык махрового быта, не признающего не то что eрничества, но даже намeка на какую-либо иронию, Глюкина насмешил. Он удалился. 
А мама Дашеньки, не шутя, взяла да и подала, в самом деле, заявление. 
Глюкин не верил. Он пел песенку: "А мы по тундре, вдоль широкой дороги...". 
Вдруг - повестка, допросы, протоколы. Глюкин посмеивался, Глюкин иронизировал, Глюкин eрничал напропалую. 
Вдруг - суд! Мама Дашеньки и двое старух-соседок дают показания. Потерпевшая, то есть Дашенька, прямо не обвиняет, но на вопросы прокурора кивает головой. 
Глюкин - не верит. 
Не может этого быть! - думает он. 
Ему предоставляют слово. 
Он чувствует, что происходит что-то невероятное, что-то опасное для него. Но из eрнической гордости продолжает шутить. Тем более, что в зале суда - публика. 
- Я согласен, что это было изнасилование, - говорит он. - Но изнасилование по любви и взаимному согласию. 
- Прошу суд зафиксировать, что обвиняемый сознался! - тут же вскакивает прокурор. 
В этот момент Дашенька опомнилась, вскрикнула, протянула руку в сторону Глюкина... И упала в обморок. 
- Всюду жизнь! - воскликнул Глюкин, войдя в тюремную камеру и первым делом заметив на стене таракана. И придавил его. Таракан же был прикормленный, принадлежал матeрому рецидивисту... 
Дальнейшая судьба Ильи Фeдоровича Глюкина - туманна. 
Много позже сын его, Роберт, рассказал мне, что отец повесился где-то в закутке тюремного производственного цеха. Вместо посмертной записки на груди его была наклейка с какого-то ящика, с рисунками: рюмочка, зонтик, стрелки, с надписями: "Верх", "Осторожно!" и "Не кантовать!"... 
Дашенька же заболела странной болезнью: она не переносит юмора ни в каком виде. Если случайно услышит анекдот, у неe начинаются судороги. Боится включать телевизор, радио и читать что-либо. Она читает лишь сухие географические книги и туристические справочники. Она мечтает найти страну, где люди лишены чувства юмора, и переехать туда. 
Беременность же еe, кстати, кончилась выкидышем. 
...И всe же, всe же, всe же! - судьба Илья Фeдоровича - исключение, большинство eрников отличаются как раз удачливостью в жизни и вообще хорошим здоровьем. Да и eрником-то Илья Фeдорович, пожалуй, настоящим не был. Но очень хотел. Это его и сгубило. 
Ж. ЖЛОБ