Европа кружилась в вальсе (первый роман)

Закончить свои выкладки депутация хорватов не успела — наместник решительно ее прервал: хотя проявленное рвение и является несомненным свидетельством лояльности хорватов, однако не может быть и речи о том, чтобы воспользоваться их услугами. По сути дела, это было бы проявлением недоверия к австрийским вооруженным силам. Он, Потиорек, берет ответственность на себя.
Правда, посланник Сербского Королевства в Вене Иова Йованович предостерегал: австрийские маневры вблизи сербской границы могут быть восприняты как провокация, особенно если они совпадут по времени с визитом наследника австрийского престола в достопамятный для сербского народа день — Видов дан{ [59]}.
И кто тогда поручится, что какой-нибудь фанатик-одиночка…
Зато архиепископ Верхней Боснии Штадлер, резиденция которого находилась в Сараеве, держался противоположного мнения и не видел ни малейших оснований для того, чтобы эрцгерцог Франц Фердинанд чего-либо опасался…
Опасаться?
Неожиданно эхо этого слова начинает долетать до слуха эрцгерцога то оттуда, то отсюда. Франц Фердинанд склонен угадывать это слово во взглядах своей военной свиты, в озабоченном выражении лица жены, в собственном отражении в зеркале. Но нет, он не боится. Не боится!
Именно тогда просит он аудиенции у императора.
Зачем?.. Ну, это вполне понятно, существует определенная неясность, одно говорит в пользу его участия в боснийских маневрах, другое — против, и в конце концов, решающее слово за императором…
На мгновение он прерывает свои раздумья, воспоминания уносятся в прошлое: не так давно в разговоре с императором он уже не смог сдержаться и стал кричать, что у него в этой стране прав не больше чем у последнего лакея. А когда император заметил, что никто, пока он жив, не вправе вмешиваться в государственные дела, эрцгерцог отрезал: «Хорошо! Но за твои ошибки однажды придется расплачиваться мне». Отвратительная произошла тогда сцена, настолько отвратительная, что оба ее участника при первой же после этого встрече делали вид, будто уже и не помнят о ней, будто ее вовсе и не было.
И вот сейчас она вспомнилась вдруг Францу Фердинанду, вызывая у него неприятное чувство, будто это воспоминание навязывает ему сам император. Как раз в тот момент, когда он, Франц Фердинанд, с такой охотой переложил бы решение на плечи престарелого правителя. Когда он готов был бы отступиться от всех своих суверенных прав, от права распоряжаться собственной персоной.
Представ затем перед дядей и изложив ему свою просьбу решить, целесообразна ли поездка в Боснию, Франц Фердинанд, прежде чем император успел открыть рот, понял, что старик прекрасно знает, чего ждет от него племянник и чего он не дождется. Он понял это по невозмутимому, безучастному взгляду старческих глаз, взиравших на него без малейшего удивления, но и без злорадства или издевки. Нет, ничего этого в глазах императора не было. В них вообще ничего не было.
Император произнес:
— Решай сам, поступи, как хочешь и как считаешь нужным.
На этом аудиенция закончилась.
Когда двери за Францем Фердинандом затворились, император вновь склонился над своими бумагами. Человек, который здесь только что был, вышел не только из кабинета, но и, так сказать, из головы императора. И если все же Франц Иосиф на мгновение задумался, прежде чем погрузиться в чтение документов, то задумался он скорее о себе: если в Боснии и в самом деле что-нибудь случится, не будет ли в этом повинен и он, император? Не следовало ли ему все-таки удержать Франца Фердинанда? Но разве он сегодня куда-нибудь его отослал? Просто он предоставил ему полную свободу действий, а ведь это как раз то, чего наследник постоянно домогался! Если из фанаберии или из-за комплекса неполноценности эрцгерцог предоставленной ему свободой не воспользуется, то это его личное дело. Это уж пусть он сам решает…
25 июня наследник выезжает с супругой в Боснию.
Маневры проходят без всяких инцидентов.
Поездка протекает в строгом соответствии с заранее намеченной программой.
Единственным отклонением от нее явился незапланированный краткий визит эрцгерцога в Сараево. Франц Фердинанд выразил желание посетить город неофициально, без приветственного церемониала.
И эта экскурсия прошла благополучно, оставшись почти незамеченной жителями Сараева.
27 июня вечером (на время маневров августейшую чету разместили в расположенном неподалеку курортном городке Илиджи) кто-то из сопровождавших наследника лиц предлагает на этом поездку в Боснию завершить: маневры закончились, даже Сараево Франц Фердинанд уже посетил…
Эрцгерцогиня Жофия мигом соглашается. Она испытывает чувство облегчения, словно камень с души свалился.
Но со всей допустимой решительностью этому предложению противится военный наместник генерал Потиорек: он воспринял бы это как проявление недоверия к принятым им мерам, равно как и к лояльности жителей Сараева, которые готовят назавтра августейшей чете пышную встречу; да и дислоцированные здесь полки были бы разочарованы, если бы их лишили возможности показать себя на смотру в присутствии представителя царствующего дома. А ведь солдаты как раз только что доказали, что они действительно заслуживают…
Франц Фердинанд мельком окидывает взглядом группу стоящих перед ним офицеров. Все смотрят на эрцгерцога, ожидая его решения. Глаз Жофии Франц Фердинанд избегает.
И вот — кивок головой. Да, завтра едем в Сараево.
Согласно первоначальной программе.
 
7. ВИЛЬГЕЛЬМ II
Киль. Маневры германского военно-морского флота.
Летняя Балтика… Что может быть лучше? Воздух остер, но приятен, насыщен запахом соли и потому есть в нем нечто мужественное. Это не для неженок и канцелярских крыс! Бывают дни, когда можно находиться вне флагманской каюты, стоять на капитанском мостике, крепко держась за поручень и подставив лицо порывам ветра, который подхлестывает, разгоняет под кожей кровь, а заодно переплескивает пенные брызги через нос корабля, вздымающийся и зарывающийся в бурлящие волны. А стальная громада продолжает мерно гудеть под ногами, словно бы сросшимися с палубой, и «Гогенцоллерн» — флагманский корабль его величества — неуклонно разрезает гребни волн, идя заданным курсом. Надо всем владычествует воля императора, снова предопределяет она приказы командира, посредством которых высочайшие повеления передаются рулевому, в машинное отделение, вахтенным на марсах — всем и повсюду, по всему кораблю.
Подобный корабль — это, по сути дела, символ государства. Если так подумать…
Но Вильгельму II, разумеется, и думать незачем, ему это и так ясно.
Но как это так, что ясно это не всем? Не всем!
Нация, его нация это знает, вернее, если быть точным, нация это по крайней мере чувствует. Чувствует, что он, ее властелин, милостью Божией поставлен над своим народом, над своими чадами как отец, как верховный судия во всех вопросах жизни и смерти и что уже самим Божьим Промыслом он возвышен над всеми остальными. Да, и над всеми этими воображалами-спецами, которые осмеливаются делать замечания по поводу выводов и суждений императора; над дипломатами и политиками, полагающими, будто своими уловками они достигнут большего, нежели он, император, по внушению свыше! Капитан — он, он один определяет движение корабля!
И Вильгельм II подставляет лицо легкому бризу, давно уже сменившему штормовое балтийское интермеццо, и не сразу сознает, что уже незачем стоять вот так, широко расставив ноги, и незачем судорожно держаться за поручень, поскольку море утихло и палуба лишь слегка покачивается.
Но это было грандиозно! Как ясно лицом к лицу с бескрайним морским простором осознал он свою ответственность, свое предназначение. Да, ответственность за миллионы, которые ему доверяют; именно в этой ответственности находит и черпает он силы. Силы, проистекающие из смирения, которое испытывает тот, кто служит своей нации. За ее величие, за величие германского духа ответствен — он! Перед всеми и прежде всего!