Хрустальный грот. Полые холмы

— Нет.
— Тебе следует позаботиться о ране. А теперь пойдем со мной.
Он протянул мне руку; взяв ее, я пошел с ним. Камлах повел меня через фруктовый сад, прямо к арке, ведущей в личный сад моего деда.
Я замедлил шаг, не желая идти дальше.
— Мне туда нельзя.
— Ты уверен? Даже со мной? Твой дед занят приезжим королем и тебя не увидит. Пойдем. У меня есть для тебя кое-что получше падалицы с яблони. С утра здесь собирали абрикосы, и, проходя через сад, я отобрал из корзины лучшие.
С грациозностью большой кошки он шагнул под арку. И я последовал за ним мимо бергамота и лаванды туда, где, распятые у залитой солнцем стены, росли абрикосовые и персиковые деревья. От запахов фруктов и пряных трав клонило в сон, из голубятни доносилось томное воркованье. У моих ног лежал спелый бархатистый абрикос. Я ковырнул его носком сандалии, так что он покатился, открыв большое пятно гнили, вокруг которого копошились осы. Тень накрыла плод. Надо мной стоял дядя, в каждой руке он держал по абрикосу.
— Я же сказал тебе, что у меня есть кое-что получше, чем падалица. Вот. — Он подал один плод мне. — И если тебя станут бить за кражу, то им придется наказать и меня. — Он улыбнулся и откусил от своего абрикоса.
Я так и остался стоять с большим чудесным абрикосом в сложенной лодочкой ладони. Воздух в саду был знойный и неподвижный, и тишину нарушало лишь жужжанье насекомых. Плод отливал золотом и пах солнцем и сладким соком. Его кожица на ощупь походила на пушистое брюшко пчелы. Мой рот вдруг наполнился слюной.
— В чем дело? — спросил дядя. Голос его прозвучал встревоженно и раздраженно. Сок абрикоса стекал по его подбородку. — Парень, нечего стоять и разглядывать его! Давай ешь! С ним же все в порядке, верно?
Я поднял голову. Сверху на меня смотрели голубые, хищные, как у лисы, глаза. Я протянул ему абрикос:
— Мне он не нужен. Он черный внутри. Посмотри, все же насквозь видно.
Он резко втянул в себя воздух, словно собираясь что-то сказать, но тут за стеной послышались голоса: по-видимому, садовники несли пустые корзины к утреннему сбору фруктов. Наклонившись, Камлах выхватил из моей руки абрикос и швырнул им о стену. Золотистая мякоть, влажно чмокнув, расплескалась по кирпичу, вниз потек сок. Между нами тревожно прожужжала согнанная с дерева оса. Камлах отмахнулся от нее странным, резким движеньем, потом глянул на меня, и слова его внезапно засочились ядом:
— Держись от меня теперь подальше, дьяволово отродье. Слышишь? Держись от меня подальше.
Он утерся тыльной стороной ладони и широким шагом направился к дому.
Я остался стоять на месте, глядя, как по горячей стене стекает абрикосовый сок. На сок опустилась оса, поползла по липкой дорожке и внезапно, жужжа, упала спинкой на землю. Полосатое тельце выгнулось, жужжание переросло в визг, когда оса отчаянно попыталась взлететь, и вот она затихла.
Этого я почти не видел, потому что к горлу у меня подступил комок, грозящий вот-вот задушить меня, а затем золотистый вечер словно поплыл предо мной, потерял очертанья и растворился в слезах. Это были первые на моей памяти слезы.
Мимо розовых кустов садовники шли с корзинами на головах. Повернувшись на пятках, я выбежал из сада.
  
3
 
В моей комнате не было никого — даже волкодава. Взобравшись на свою кровать и опершись локтями на подоконник, я стал смотреть в окно. Так я стоял долго, никто не шел; я был совсем один, а за окном дрозд свиристел в ветвях груши, и со внутреннего двора, из-за закрытой двери кузницы доносились глухие и мерные удары молота, и скрипел ворот, приводимый в движенье мулом, устало ходившим вокруг колодца.
Моя память слабеет. Теперь я уже не мог бы сказать, сколько времени прошло, прежде чем гул голосов и звон посуды дали мне знать, что на кухне начались приготовленья к вечерней трапезе. Не могу я припомнить и того, насколько сильно пострадал тогда от королевской десницы, но когда конюх Сердик распахнул дверь, а я оглянулся на звук, он остановился как вкопанный и сказал:
— Помилуй нас, Господи. Что ты делал? Играл в загоне для быков?
— Я упал.
— Ах, ты упал! Удивительно, почему пол всегда оказывается для тебя вдвое тверже, чем для других детей? Кто это тебя так разукрасил? Наш молочный кабанчик Диниас?
Когда я промолчал, он подошел ближе. Сердик был небольшого роста, с кривыми ногами, коричневым, словно дубленым лицом и копной светлых волос. Стоя, как сейчас, на кровати, я мог смотреть ему прямо в глаза.
— Вот что я тебе скажу, — начал он. — Когда ты немного подрастешь, я научу тебя кое-чему. Не обязательно быть высоким, чтобы взять верх в драке. Поверь мне, достаточно знать пару-тройку хитрых трюков. А их следует знать — особенно если ты ростом с воробья. Послушай, я могу справиться с молодцом, который вдвое тяжелее меня, и с женщиной тоже, если дело дойдет до борьбы. — Он засмеялся, отвернулся, чтобы сплюнуть, но вспомнил, где находится, и ограничился тем, что откашлялся. — Не думаю, что такому высокому парню, как ты, когда станешь взрослым, понадобятся в драке мои уловки, да и в обращении с девушками тоже. Сдается, у тебя останется шрам. — Он кивнул на пустой тюфяк Моравик: — Где она?
— Ушла с моей матерью.
— Тогда тебе лучше будет пойти со мной. Я позабочусь о твоей ране.
Вот так и вышло, что на рассеченную скулу мне наложили лошадиную мазь и я разделил ужин с Сердиком в конюшне, сидя на соломе, в которую то и дело любопытно тыкалась мордой гнедая кобыла, а мой собственный раскормленный пони, натянув веревку, провожал взглядом каждый кусок пищи, который мы отправляли в рот. Наверное, Сердик знал пару-тройку трюков и для обращения с поварами: ячменные лепешки были свежие, каждому из нас досталось по половинке куриной ноги и по ломтю соленой ветчины, а пиво было холодное, свежее и ароматное.
Когда Сердик принес еду, по его виду я понял, что он уже все знает. Должно быть, весь дворец только об это и говорил. Но он лишь молча подал мне ужин и опустился рядом со мной на солому.
— Тебе рассказали? — спросил я.
Он кивнул, пожевал, а затем, между двумя кусками мяса с хлебом, заметил:
— У него тяжелая рука.
— Он взъярился от того, что мать отказалась выйти замуж за Горлана. Он хочет отдать ее замуж из-за меня, но до сих пор она отказывалась даже говорить о свадьбе. А теперь умер мой дядя Дивед, и остался только Камлах, и из Малой Британии пригласили Горлана. Думаю, это дядя Камлах убедил деда пригласить его, поскольку он боится, что если она выйдет замуж за принца из Уэльса…
На этом месте Сердик меня оборвал с удивленным и в то же время испуганным видом:
— Замолчи сейчас же, малыш! Откуда ты все это знаешь? Готов поклясться, твои родственники не болтают при тебе о таких важных вещах! Если это Моравик не удержала язык за зубами…
— Нет. Это не Моравик. Но я знаю, что это правда.
— Именем Громовержца, откуда тебе известны такие подробности? Рабы насплетничали?
Я скормил последний кусок своей лепешки кобыле.
— Если ты клянешься языческими богами, Сердик, это тебе несдобровать, Моравик уж тебе задаст.
— Ах так. В такие неприятности нетрудно впутаться. Давай выкладывай, с кем ты говорил?
— Ни с кем. Я просто знаю. Я… я не могу объяснить как… А когда она отказала Горлану, мой дядя Камлах был так же зол, как и дед. Он боится, что мой отец приедет и женится на матери, а его выгонит. Конечно, он не признается в своих опасениях деду.
— Разумеется. — Сердик смотрел прямо перед собой, забыв даже жевать, из уголка его раскрытого рта стекала слюна. Он поспешно сглотнул. — Боги знают… Господь знает, где ты это слышал, но это похоже на правду. Ладно, продолжай.
Гнедая кобыла толкала меня в спину, обдавая мне шею сладким дыханием. Я отмахнулся от нее.
— Это все. Горлан разгневан, но его задобрят подарками. А мою мать в конце концов отпустят в обитель Святого Петра. Вот увидишь.
Наступило долгое молчание. Сердик проглотил свое мясо и выбросил кость за дверь, где на нее набросились две жившие при конюшне дворняжки и тут же затеяли грызню.