Хрустальный грот. Полые холмы

— Мерлин…
— Да?
— Ты поступишь мудро, если никому больше не расскажешь об этом. Ни одной душе. Понимаешь?
Я промолчал.
— Есть вещи, которых ребенок не понимает. Высокие материи. Да, согласен, о них все судачат, но что касается принца Камлаха… — Сердик опустил руку на мое колено, сжал его и встряхнул. — Я тебе вот что скажу: он очень опасен. Оставь эти дела и держись от него подальше, держись в тени. Я никому не расскажу, можешь на меня положиться. Но ты… ты не должен болтать лишнего. Это может плохо кончиться даже для законнорожденного принца или для такого королевского любимца, как этот рыжий выродок Диниас, а для тебя тем более… — Он еще раз встряхнул мое колено. — Ты слушаешь меня, Мерлин? Ради спасения собственной шкуры молчи и не вставай у них на пути. И признайся мне, кто рассказал тебе об этом.
Я подумал о темной пещере в подполе и небе, сверкавшем над проломом.
— Никто мне не говорил. Клянусь.
Когда же Сердик нетерпеливо заворчал, явно встревоженный, я посмотрел прямо на него и рассказал столько правды, сколько осмелился.
— Признаюсь, я слышал об этом. Иногда люди говорят у тебя над головой, не подозревая, что ты их слышишь, или просто считая, что ты их не понимаешь. Но иногда, — здесь я выдержал паузу, — словно кто-то обращается ко мне и я будто что-то вижу… А иногда звезды говорят со мной… я слышу голоса и музыку в темноте. Это похоже на сон.
Он поднял руку, словно желая защититься. Я подумал, что он крестится, но затем увидел знак от дурного глаза. Тут он, по-видимому, устыдился своего страха и опустил руку.
— Так оно и есть, это сны, ты прав. Похоже, ты спал в каком-нибудь углу, а над тобой болтали, о чем не следовало, и ты услышал то, что не предназначалось для твоих ушей. Я совсем забыл, что ты всего лишь ребенок. Когда ты так смотришь… — Он умолк и пожал плечами. — Но пообещай никому не рассказывать об услышанном.
— Хорошо, Сердик. Я обещаю тебе. Если ты кое-что мне скажешь.
— Что же?
— Кто мой отец?
Он поперхнулся пивом, затем осторожно смахнул пену и, положив рог, выжидательно поглядел на меня.
— Почему ты вдруг решил, что мне это известно?
— Я полагал, что Моравик могла тебе сказать.
— А она знает? — удивился он так искренне, что я сразу ему поверил.
— Когда я ее спрашивал, она просто отвечала, что есть вещи, о которых лучше не говорить.
— Тут она совершенно права. Но мне все-таки кажется, что это обыкновенная отговорка и она знает не больше других. Но если ты спросишь меня, юный Мерлин, хотя ты, конечно, этого не спрашиваешь, то я тебе скажу вот что: держись-ка ты подальше и от этого. Если бы твоя вельможная мать хотела, чтобы ты знал, кто твой отец, она бы сама тебе это сказала. Нет сомнений, ты и так довольно скоро все узнаешь.
Я заметил, как он снова сложил знак от дурного глаза, хотя на этот раз спрятал руку. Я открыл было рот, собираясь спросить, верит ли он в сказки, но тут Сердик подобрал свой рог и поднялся на ноги.
— Ты пообещал мне держать язык за зубами, так?
— Помню, что обещал.
— Я наблюдал за тобой. Ты идешь свой дорогой, и временами мне кажется, что ты ближе к природе, чем к людям. Ты знаешь, что мать назвала тебя именем сокола?
Я кивнул.
— Ладно, вот тебе предмет для размышлений. Забудь пока лучше о соколах. Их много вокруг, по правде сказать, слишком много. Ты когда-нибудь наблюдал за вяхирями, а, Мерлин?
— За теми, что пьют из фонтана вместе с белыми голубями, а затем снова улетают в лес? Конечно, наблюдал. Я кормил их зимой вместе с голубями.
— У меня на родине говорят, что у вяхирей много врагов, потому что у них нежное мясо и вкусные яйца. Но вяхири живут и благоденствуют, так как вовремя успевают улететь прочь. Госпожа Ниниана может называть тебя маленьким соколом, но ты еще далеко не сокол, молодой Мерлин. Ты всего лишь вяхирь. Помни об этом. Живи тихо и убегай вовремя. Помни мои слова. — Он кивнул и протянул руку, чтобы помочь мне встать. — Рана все еще болит?
— Жжет.
— Значит, уже заживает. Ссадина пустячная, скоро пройдет.
В самом деле, рана зажила, даже следа от нее не осталось.
Но я помню, что в ту ночь не мог заснуть от жгучей боли; Сердик и Моравик тихо лежали в своем углу, наверное, из страха, что это из их бормотанья я выудил сведенья для опасных речей о моей матери, Горлане и Камлахе.
Как только они уснули, я выбрался из постели, переступил через собаку и бегом направился к лазу в подпол.
Но из услышанного той ночью я ничего не запомнил, только голос Олвены, мелодичный, как у дрозда, который пел незнакомую мне песню о дикой гусочке и охотнике с золотой сетью.
  
4
 
После этих событий жизнь вновь вошла в привычную колею. Думаю, мой дед наконец смирился с отказом матери выйти замуж. Почти неделю отношения между ними были натянутыми, но присутствие Камлаха, который быстро занял прежнее свое место в семье и в усадьбе, словно никуда и не уезжал, сделало свое дело, и в предвкушении славного охотничьего сезона король позабыл свой гнев, и все вновь пошло своим чередом.
Для всех, кроме, наверное, меня. После случая в саду Камлах перестал привечать меня, а я в свою очередь перестал ходить за ним по пятам. Мне показалось, он не затаил ко мне вражды: раз или два защитил меня в мелких потасовках с другими детьми; он даже стал на мою сторону против Диниаса, который попал к нему в милость после меня.
Но я больше не нуждался в подобном заступничестве. Тот сентябрьский день, помимо поучений Сердика о вяхире, преподал мне и другие уроки. С Диниасом я справился сам. Однажды вечером, пробираясь по дороге к своей «пещере» под его спальней, я случайно услышал, как он и его прихлебатель Брис смаковали подробности вечерней вылазки: они выследили Алуна, товарища Камлаха, отправившегося на свиданье к одной из служанок, а потом из укрытия наблюдали за развитием событий — от самого начала до сладострастного финала. Когда на следующее утро Диниас подстерег меня, я не убежал, а, повторив пару фраз из ночного разговора, спросил, видел ли он уже Алуна. Диниас сперва изумленно воззрился на меня, покраснел, потом побледнел (потому что у Алуна рука была тяжелая и характер ей под стать) и бочком отошел прочь, украдкой сложив за спиной знак от дурного глаза. Если ему хочется считать это волшебством, а не обычным шантажом — пусть считает. После этого, даже появись в Маридунуме верховный король и объяви он во всеуслышанье, что я его сын, никто из мальчишек ему бы не поверил. Меня оставили в покое.
Что было весьма кстати, поскольку в ту зиму часть пола в банях обрушилась. Мой дед посчитал опасным весь подпольный лабиринт, а потому приказал насыпать в подпол отравы для крыс и заложить все входы.
Итак, словно звереныш, выкуренный из норы, я вынужден был учиться жить среди людей.
Спустя приблизительно полгода со дня приезда Горлана, когда на смену холодному февралю пришли набухающие почками мартовские дни, Камлах начал настаивать, сперва в разговорах с моей матерью, а затем и с дедом, чтобы меня научили читать и писать. Мать, думаю, была благодарна ему за такое проявленье интереса ко мне; мне и самому было приятно, и я приложил все усилья, чтобы выказать это, хотя после происшествия в саду не питал иллюзий относительно его побуждений. Но я не видел вреда в том, чтобы позволить Камлаху считать, будто мое отношение к участи священника начинает меняться. Повторяемые матерью слова о том, что она никогда не выйдет замуж, подкрепленные частым ее уединением в кругу приближенных дам и не менее частыми визитами в обитель Святого Петра, где она беседовала с настоятельницей и заезжими священниками, рассеяли наихудшие Камлаховы опасенья, что мать может выйти замуж за принца из Уэльса, а тот впоследствии станет претендовать от ее имени на Маридунум, или же что явится однажды мой неизвестный отец, чтобы предъявить свои права на нее и узаконить мое рождение, или хуже того, что он окажется человеком достаточно влиятельным и могущественным, чтобы силой отобрать королевство. Камлаху не было дела до того, что бы ни случилось, я все равно не представлял для него особой опасности — и теперь еще меньше, чем когда-либо: незадолго до Рождества он взял себе молодую и знатную жену, и уже к началу марта стало видно, что она в тягости. Даже все более очевидную беременность королевы Олвены Камлах мог не принимать в расчет, поскольку благосклонность к нему его отца, короля, не знала границ, и маловероятно, что когда-нибудь угроза его положению будет исходить от столь юного брата.