Донна Анна

— Слушай, кукушечка, — процедил мне в лицо Мохнатов, — я недогадливых не люблю.
И я после этого постарался быть догадливым.
— «Василек»! Приказы не исполняешь! Расстрела захотел, твою мать? Где двадцать девятый?..
— Послали за ним уже трех человек. Не могут пробиться — большой обстрел.
Лейтенант Мохнатов сидит, упираясь пыльным сапожком в глинистую стенку окопа, осторожненько выглядывает. Средневековая ручка пистолета, заряженного красной ракетой, торчит из кармана, но никто уже из снующих мимо солдат не ощупывает ее косым, значительным взглядом. Даже на фронте не всякое-то заряженное ружье стреляет.
— «Василек»! Немедленно тяните линию вперед! «Василек»! Приказ быть возле Мохнатова! Ни на шаг не отставать!.. «Василек», повторите приказание!..
— Есть тянуть линию вперед! Есть быть возле двадцать девятого!.. — Я повторяю нарочито громко и вопросительно смотрю в затылок лейтенанта.
Тот небрежно через плечо мне советует:
— Да выдерни ты к едрене матери заземление.
Мохнатов втягивает меня в опасную игру. Оборвать своими руками налаженную связь в самый разгар боя… Ежели высокое начальство это узнает, даже не трибунал, а расстрел на месте, как за прямую диверсию. Но высокое начальство далеко, а Мохнатов близко.
— «Клевер»! «Клевер»! — сообщаю я. — Отключаюсь.
— Только быстренько, «Василек». Только быстренько…
Я выдернул всаженный в землю винтовочный штык, служивший заземлением, положил онемевшую и оглохшую трубку. Исправна линия, исправен аппарат, а связи нет, и со стороны сочувственно смотрит на меня мой напарник Небаба. Ему везет, а у меня даже дежурства несчастливые.
Глаза Небабы сорвались с моего лица, настороженно округлились. Я оглянулся. За моей спиной стоял младший лейтенант Галчевский. Он весь как-то жестко выпрямлен, стальной козырек каски низко надвинут на глаза, затянутый ремешком острый подбородок вздернут, взгляд из-под каски нацелен в спину Мохнатова. И свой тяжелый ППД он держит в руке возле белесого кирзового голенища стволом вниз.
Ярик Галчевский перешагнул через мои вытянутые ноги, произнес:
— Лейтенант Мохнатов!..
Подбородок вздернут, узкие плечи расправлены, каблуки сдвинуты, руки по швам, кажется, закончит свое обращение по-уставному: «По вашему приказанию явился!» Только вот автомат в руке — стволом вниз.
— Вы срываете наступление, лейтенант Мохнатов!
Мохнатов молча уставился на Галчевского. Сейчас Ярик видит вблизи его глаза. Чистые глаза, опасно пустые!
— Вы не подчиняетесь приказам командования, лейтенант Мохнатов!
— Иди, дурак, в свой взвод, — устало, без злобы, как-то слишком по-взрослому произнес Мохнатов.
— Ради спасения своей шкуры вы…
— Младший лейтенант! Смир-рна!!!
Спина Галчевского, без того натянутая, вздрогнула.
— Кр-ру-гом!!!
С птичьим горловым клекотом выкрик в ответ:
— Вы трус, лейтенант Мохнатов! Я вас презираю! Локоть Мохнатова медленно, медленно отходит назад, кисть руки ползет по ремню к кобуре.
— Вы подлый трус! Вы шкурник! Вы изменник родины, Мохнатов!..
Синевой неба блеснул вороненый ствол пистолета в руке Мохнатова.
Галчевский передернулся, рванул автомат. Его узкую тощую спину лихорадило — грохот короткой очереди, запоздалый звон выплюнутой гильзы.
Мохнатов соскользнул со своего насеста, с неестественно серьезным и строгим выражением в широко распахнутых светлых глазах сделал шаг вперед и словно сломался, упал на колени, боднул головой глинистое крошево под кирзовыми сапогами Галчевского.
И тут я увидел связного Васю Зяблика, только что подбежавшего своей сутуловатой трусцой из глубины траншеи. Деревенское губастое лицо парня было сейчас каким-то непривычно чеканным; в глазах появилась мохнатовская родниковая пустота. Вася Зяблик спускал с плеча свой автомат.
Галчевский рывком нагнулся к Мохнатову и так же порывисто разогнулся, вскинул над каской широкоствольный пистолет-ракетницу.
А Вася Зяблик подымал на него автомат…
Галчевский выстрелил, выплеснулся тугой, перекрученный дым, в синеве неба повисла марганцево-прозрачная капля.
— Р-р-ро-та!! — закричал Галчевский рыдающе и, весь перекрутившись, выбросился наверх.
Вася Зяблик держал автомат на весу…
Подавились работавшие на флангах пулеметы, замерли окопы.
— Р-р-ро-та!!
Галчевский стоял на бруствере немыслимо долговязый — огромные кирзовые сапожищи рядом, дотянись рукой, а маленькая голова, упрятанная в каску, далеко в поднебесье. А еще дальше — в засасывающей синеве — вишневая переливчатая капля.
А из траншеи завороженно следил за ним Вася Зяблик с автоматом на изготовку, с чужим вдохновенным лицом.
— Слу-уша-ай мою команду! За-а р-ро-оди-ну! За-а Ста-али-и…
До поднебесья долговязая, нескладная фигура качнулась и исчезла.
— Ур-ра-а!!!
Не слухом, а всем телом, кожей, костями я ощутил через землю суету окопов — шевеление, сопение солдат, лезущих вверх из земли к небу.
— Р-ра-а-а!!
Вася Зяблик вдруг засуетился, губастое лицо сразу же утратило опасную чеканность, стало просто озабоченным. Он торопливо выскочил на бруствер, на какой-то миг закрыл от меня полнеба, сутуловатый, устремленный вперед, непривычно могучий… И словно провалился сквозь землю.
— Р-ра-а-а!!
Тускло-серая, ржавая степь, покатая, словно школьная карта. В ее неторопливом, упрямом устремлении к небу есть что-то щемяще жалкое, обожженная, неопрятная, тянется к непорочно чистому, недоступно высокому — нищета, мечтающая о величии.
Наверное, потому, что сама степь слишком уж велика и просторна, люди в ее бесконечности кажутся слишком вялыми, не спешат, устало бредут к синему небу. Бредут и подбадривают себя натужным, неуверенным криком:
— Р-раааа-а!
Среди паломников, бредущих к синему небу, возник грязно-желтый ватный ком…
— А-аааа!.. — И смолкло.
Тугой взрыв мягко ударил мне в лицо. Ватный ком распался, поплыл над рыжей, тусклой землей, задевая рассыпанных людей нечистой дымной бородой. Далекое небо, перекрывающее неопрятную степь, в нескольких местах треснуло, из него полилось: тррат-тат-та-та-та! В степи началось кружение, столь же дремотно-вялое, бестолковое… Еще взрыв, еще! Грязно-серые бороды…
И колыхнулся окоп, и вспучилась дыбом земля, закрыла от меня степь, людей, дымчатые бороды. Траншею залихорадило. Седой дым, жирный дым, живой, свивающийся, пухнущий, и сквозь него острыми потоками текущая вверх земля. Солнце начало играть в прятки — то скрывалось в дыму, то весело выглядывало. Тягуче запели вокруг осколки. Черствый град глинистых комьев забарабанил по брустверу, по пыльным кустикам жалкой полыни, по моим плечам…
Меня тянули сзади за ногу:
— Младший сержант!.. Младший…
На землистом лице Небабы распахнутые, выбеленные небом глаза. Только на дне траншеи я осознал, что случилось: немецкая артиллерия перекрыла путь тем, кто пытался бежать обратно. Стена напичканного осколками дыма, стена вздыбленной земли — не пробьешься…
А солнце играло в прятки, то светило, то скрывалось.
Комья земли еще продолжали падать — редкий, усталый град со знойного безоблачного неба. В воздухе раздался то ли назойливый звон, то ли вкрадчивый свист. Я не сразу понял, что это звенит у меня в ушах. От тишины.
Вспомнил о телефоне — заземление-то выдернуто! Всадил привязанный к проводу ржавый штык.
— «Клевер»! «Клевер»!
Немота, незримое четвертое измерение, где помещались «Клевер», «Колос», «Лютик», «Ландыш», исчезло — глухая стенка.
И Небаба деловито натянул на голову каску. Он всегда надевал каску, прежде чем выбраться из окопа на линию. Его очередь «гулять».
Мелькнули надо мной в небе ботинки с обмотками. В ушах серебряный тонкий звон, тоскуют летящие в высоте пули, где-то ухнул взрыв, сухой, трескучий, — значит, мина, не снаряд. Тишина. Боже мой, какая тишина!
Только тут я вдруг осознал, что я один… Совсем один во всех окопах. Минут десять тому назад здесь было сто с лишним человек, может, даже двести… Лежат в степи, далеко от меня. Один на все окопы, один перед лицом немцев. Я — маленький, слабый, еще никогда ни в кого не выстреливший, никого не убивший, умеющий лишь сматывать и разматывать катушки с кабелем, кричать в телефонную трубку. И до чего это странно, что я, мирный и слабый, один перед грозным противником, запугавшим всю незнакомую мне Европу. Я даже не испытывал от этого ужаса, только коченеющую, мертвящую тоску. Один…