На веки вечные (ЛП)

— Тут нет ничего плохого, сынок. Я сам был сосунком, когда вступил в ряды армии и отправился в Корею. Только неделю назад стукнуло восемнадцать. Я должен был ехать, я знал, что должен. Все парни, с которыми я вырос, вели себя как восторженные дурачки, куражились и храбрились, но внутри, там, в глубине, где прячут все тайные чувства, с которыми не знаешь что делать, мы были напуганы. Чертовски напуганы. Большинство из нас никогда не уезжало из Вайоминга. Я не уезжал. И мой лучший друг Хэнк тоже. Мы вместе пошли в армию, в один и тот же день получили повестку о призыве. Вместе прошли базовое обучение, и нас направили в одну часть. Как нам повезло, мы подумали.
Дед поднял ботинок, положил на колено, стряхнул остаток пепла с сигареты и положил окурок в нагрудный карман рубашки.
— Хэнк... черт его возьми. Этот парень был просто чокнутым. Совсем ничего не боялся. Как герой. Проблема в том, что героизм и бесстрашие и есть то, что убивает человека, и именно это и случилось с Хэнком. Вся наша часть попала в засаду у подножия холма. Пулемет, который стоял на огневой позиции, косил нас, как мишени. Если кто-то из нас передвигался хотя бы на миллиметр, его тут же цепляли. Десятки парней попались на это. Черт, это было ужасно. Ну, так вот, Хэнк вбил себе в голову, что может вытащить нас оттуда. Говорит мне: «Прикрой меня», — как будто мы могли хоть что-нибудь сделать. Хотя мы пытались. Бросили пару гранат, немного поплевались свинцом. Этот безумец Хэнк вскакивает и пускается бежать, уворачиваясь от пуль, как ненормальный. Пули свистели рядом с ним, были на волосок от того, чтобы попасть в него. Он подбегает к этой огневой точке, встает в гребаном миллиметре, бросает пару гранат, по одной в каждой руке, хватает ружье и начинает палить. И, черт возьми, он в одиночку уничтожил эту огневую точку.
— Но... одна пуля попала ему в живот. Это не остановило его, пока все подонки там не подохли. А потом он просто упал. Я видел это. Пуля в живот — это премерзкое дело, Кейден. Отвратительный способ умереть. Он умирал несколько дней. Мы были на поле битвы, и от станции неотложной помощи нас отделял путь, длинною в несколько дней. На целые мили не было никого, кроме доктора Кайла. И Кайл ни хрена не мог сделать, чтобы спасти его. Он умер, крича от боли. Несколько гребаных дней у него ушло, чтобы умереть.
— А я? Я плакал, как ребенок, Кейд. Вот в чем смысл истории, которую мне не следовало тебе рассказывать. Я выплакал свои гребаные глаза, когда он, наконец, испустил дух. Я не хотел взрослеть. Мне было девятнадцать, когда я потерял Хэнка. Я, конечно, быстро взрослел, но это? Потерять своего лучшего друга? Иногда жизнь заставляет тебя быстро взрослеть. И ты ничего не можешь поделать с этим, сынок. Тебе нужно просто вытереть слезы, переставлять ноги и делать то, что должен делать.
Я кивнул и стал смотреть на неисчисляемые звезды, и дед стоял рядом со мной, молча курил. Каждый из нас потерялся в своих мыслях. 
  
Глава 14
 
Билли Харпер и теплый дождь на похоронах 
Эвер 
Летом между девятым и десятым классом я встретила того, кто смог отвлечь меня от моих рисунков и фотографий.
Его звали Билли. Я, конечно же, его знала. Он был одним из тех парней из школы, которые не прилагают никаких усилий, чтобы быть крутыми. Ему не надо было стараться, да его и не раздражало то, что он крутой. Он... он просто нравился вам, ничего для этого не делая. Он был из тех, у кого сотни друзей и «поклонников», как их называют в старых книгах.
Я встретила его случайно на школьной парковке. Картину, которую нарисовала, я вставляла в раму в кабинете рисования в школе, потому что там было место и материалы, чтобы сделать это правильно, а еще потому, что картина была размером восемь на шесть футов. [15] Это была абстрактная картина, думаю, моя самая абстрактная, но и самая лучшая. От правого верхнего до левого нижнего угла яркие мазки кружились, переплетались, изгибались арками, закручивались арабесками, вздымались голубыми шпилями арабских мечетей и желтыми минаретами. Было почти похоже на пейзаж с Ближнего Востока, но не совсем.
Я одолжила на день внедорожник у папы, чтобы отвезти картину в школу и обратно. Только я и не представляла себе, как потяжелеет картина после того, как я вставлю ее в раму, и я с трудом донесла ее до машины. Несколько раз я едва не уронила ее и держала с трудом, чтобы она не выскользнула у меня из рук и не упала на землю. Частично я ее засунула в машину, но не совсем. Я застряла с ней, попала в ловушку, потому что не могла ни поднять ее выше, ни опустить ниже, без того, чтобы не уронить и не сломать раму, которую четыре часа делала в мастерской.
Я истекала потом, мучилась, хныкала, едва не плакала. И тут почувствовала, что картина вдруг стала легче, меня обхватила пара загорелых рук, которые ухватили раму рядом с моими руками, подняли ее, подтолкнули и перекинули через багажник для запасного колеса, который и мешал мне.
Я обернулась, и он стоял рядом. Высокий, со светлыми волосами, которые стояли торчком, светло-голубыми глазами и точеными скулами. Билли Харпер. На плече у него висел чехол для трубы, и пока он заталкивал картину в папин мерседес, его тело было в нескольких дюймах от меня.
— Спасибо, — пробормотала я, удивившись как его внезапным появлением, так и моей неожиданной реакцией на его близость.
Сердце у меня бешено стучало, дыхание было частым, прерывистым. Я чувствовала себя как красотка из южных штатов, как их описывают в старых любовных романах: нежной и трепетной.
— Нет проблем, — голос у него был низким, спокойным, как неподвижная поверхность озера. Он поднялся на цыпочках и взглянул на картину.
— Красивая картинка.
— Картина.
Я не могла не поправить его, это просто соскочило у меня с языка.
— Что? — он, похоже, и правда удивился.
— Это не картинка, это карттина.
— А. Ну да. — Он пожал худым плечом. — В любом случае, это потрясающе. Похоже на... пустыню. Понимаешь? Или на город в пустыне. Только не совсем. Это просто... линии. Круто.
— Спасибо. Именно так и должно быть. Ни то, ни другое, а что-то среднее.
Он улыбнулся, и у меня в животе все перевернулось.
— Это круто, — он протянул руку. — Я Би...Уилл. Зови меня Билл.
— Уилл? Я думала...
— Да, знаю, все зовут меня Билли. Но меня так прозвали, еще когда я был маленьким, и меня это бесит. Я всегда представляюсь как Уильям или Уилл, но все слышат, как меня называют Билли, и привыкают.
Я пожала ему руку, и моей ладони стало щекотно от тепла.
— Эвер.
— Да, я тебя раньше видел. У тебя ведь есть сестра-близняшка?
Я пожала плечами.
— Ага, Иден.
Он просто кивнул, и между нами повисла неловкая тишина. Он нервно усмехнулся, а потом махнул рукой в сторону моей машины.
— Так ты везешь эту картину домой?
От этой совершенно бессмысленной фразы мне захотелось закатить глаза.
— Да, хочу повесить ее у себя в комнате.
— Нужна помощь?
Помощь и правда была нужна, так что я одновременно пожала плечами и кивнула.
— Да, конечно.
Уилл доехал до моего дома и принес из гаража лестницу. Еще он знал, как пользоваться папиным стойкоискателем. [16] и повесил картину над диваном у дальней стены моей комнаты, напротив кровати.
— Вот. Висит. Эмм... может, хочешь где-нибудь пообедать?
Вот так все и началось. Сначала все было вполне невинно. Мы пообедали в исключительно дорогом ресторане Эдди Мерло. Свой блестящий черный БМВ он поставил на платной парковке, оставив ключи в замке зажигания. Мы сели за столик в тихом уголке, несмотря на то, что места ждала толпа народа, а он явно не планировал свидание. Собеседником он оказался чудесным. Он мог говорить обо всем, начиная от музыки и фильмов и кончая политикой и философией. Но... что-то сверлило у меня в затылке. Он мог говорить без конца, и говорил хорошими, великолепно звучащими, правильно построенными фразами, рассказывал смешные истории о том, как катался на лыжах в Швейцарии и ссорился с европейскими аристократами. Но чего-то не хватало, и я не могла понять, чего именно.