Руина

 
VI
 
– Так-то оно так, – произнес Богун вдумчиво, – но бусурманского ига не может народ потерпеть…
– Не ига, а лишь союза, – возразил раздраженно гетман, побагровев от досады; видимо, это был для него особенно щекотливый вопрос. – Я в этом глубоко убежден и теперь… И Турция уже мне оказала услугу, смирила поляков – раз, а потом, когда меня осадил татарскими ордами у Коротни Ханенко, то я пять месяцев там пропадал и пропал бы, но одно слово турецкого посла заставило татарву отступить, и я мог тогда свободно двинуться к Умани и утвердить в том краю свою власть…
– Но Ханенко же снова тебя накрыл с татарами под Стеблевым? Значит, слова падишаха для них ре важны, – заметил лукаво Богун.
– Что ж тут удивительного? – ответил тогда уверенно гетман. – Мурзы и султаны непослушны, самоуверенны, – там тоже безладье.
– А еще и то, – добавил Мазепа, – разве для татарина интересен порядок в устройстве соседа? Ведь порядок дает силу, а сила сокрушает разбойничьи набеги.
– Ну, вот и легко их, разбойников, было подкупить грабежом и накинуть на меня дикие орды… Тут уже спас меня нежданно – негаданно Сирко, и мы разбили наголову татар, а Ханенко едва унес ноги… Вот тогда только, когда про Ханенка и слух простыл, а я остался один с булавой по Правобережной Украйне, тогда только я снова приступил к выполнению своей задачи, к воссоединению разорванных частей родины, и двинул на левый берег свои полки…
– И имел громаднейший успех, – прервал его запальчиво Богун, смешавший последний поход на правый берег с первым, – все тебе стало сдаваться без боя, везде твое имя благословлялось, и народ, озаренный новой надеждой, поднял голову, свергнул и растерзал даже ненавистного ему Бруховецкого, провозглашал уже тебя единым гетманом обеих Украйн, но ты в самую важную минуту…
Мазепа давно уже останавливал взглядом забывшегося Богуна, Кочубей кашлял, но Богун не понимал их, и только теперь, взглянув на гетмана, он спохватился, что сказал лишнее; побледневшее на мгновенье лицо Дорошенко вдруг покрылось багровой краской и потемнело… Наступившие даже сумерки не могли скрыть такой разительной перемены. Гетман ухватился было за грудь рукой, а потом прижал ладони к вискам и застонал слабо.
– Что с тобой, Петре, мой друже? – затревожился Богун, прикладывая и свою руку к воспламененному челу гетмана.
– Воды! – произнес тот глухо.
Мазепа подал торопливо кружку воды и подчеркнул Богуну:
– Ясновельможного всегда приводит в содрогание виденная им картина зверской расправы с Бруховецким.
– Д-да, – словно давился глотаньем воды гетман, дыша тяжело и отирая выступивший на лбу холодный пот, – этак может и паралич задавить, лучше и на думку не пускать… Я ведь не про тот проклятый час говорю, а вот про теперешний, недавний, – говорил он с паузами и передышками, медленно овладевая собой. – Вот про Гамалия и Гоголя, что посылал я на левый берег с полками и Белогородской ордой…
– А – га – га! – догадался Богун. – Ну, и ладно… был ведь там недавно… так вот и не знаю, что побудило тебя отозвать оттуда свои силы, ведь там они победоносно шли и чуть ли не половину гетманства привернули было под твой бунчук…
Гетман не сразу ответил: или ему было тяжело еще говорить, или он обдумывал причины. Мазепа, заметив замешательство гетмана, поспешил на выручку.
– Во – первых, славный полковниче, – заговорил Мазепа, – наших сил там было всего – навсего лишь четыре тысячи, а Многогрешный, не дождавшись помощи от Москвы, собрал своих двадцать тысяч и ударил на наш ничтожный отряд; Гамалий заперся в Городище, и его гетман добыть никак не мог, но все-таки против такой надзвычайной, подавляющей силы нашим нельзя было долго держаться, а потому Гоголь и прилетел сюда за помощью… А тут мы получили известие, что Ханенко снова вынырнул из Крыма и появился с ордами в Умани… Что же было делать? Или послать за Днепр все силы и оставить свою страну без защиты, или вызвать подмогу из-за Днепра сюда и отправить к Умани? Долг правителя и благоразумие заставили гетмана решиться на последнее.
Гетман с благодарностью поднял глаза на Мазепу.
– Тем более, что мысль о соединении Украйны не только не оставлена мною при этом, – добавил он, – а даже подвинута вперед, только другим, мирным путем. Я обратился… с запросом, что желаю вести переговоры с Демьяном, и он откликнулся радостно на мой призыв… Мы готовы, выходит, поступиться оба своими булавами для крепости и блага нашей отчизны.
– Друже мой! Брате мой! Прости меня, что я усомнился! – бросился обнимать Дорошенко Богун, – не в тебе, не в тебе усомнился было, а в твоих мерах, теперь я опять помолодел и даже напиться готов за твой долгий век, за Украйну, за ее будущее.
– А вот и новая запеканка на этот случай, – сказал весело вошедший в этот момент Кочубей с сулеей, наполненной темной ароматной жидкостью. – Жинка приготовила! – похвастался он.
– Давай и наливай! – скомандовал Мазепа.
– Спасибо, спасибо за доброе слово! – говорил между тем растроганный гетман, целуя своего побратима. – За это и следует выпить! – поднял он кубок. – Мне-то и нужны друзья: один я теперь! – закончил он как-то угрюмо и, чокнувшись со всеми, выпил залпом свой кубок при дружных криках «виват!».
– Наступают, действительно, тяжелые времена, – продолжал он, усевшись грузно. – Нужно напрячь все Силы и быть трехголовыми церберами… столько усилий и жертв, и все мы на одном месте, только самое место стало пустынней и глуше. Да, – встряхнул он головой, словно отгоняя прочь от себя докучные мысли. – Сегодня я жду владыку, с ним все обсудим… Нужно решаться, час приспел, и напасти встают тучами.
В это время дверь отворилась, и в комнату вошла сияющая радостью и здоровьем Саня; она занимала теперь в гетманском замке роль хозяйки.
– Ясный гетмане, простите, что я перебила беседу… Джура боялся войти, так я взялась…
– А что там еще? – привстал Дорошенко тревожно.
Все тоже повернулись в сторону Сани с видимым беспокойством.
– Ничего особенного такого, – улыбнулась простодушно Саня, – а только то, что приехала в Чигирин дочь левобережного полковника Гострого, панна Марианна, и просит позволения посетить ясновельможного!
– Марианна? Дочь моего друга? – вскрикнул радостно гетман. – С вестями, верно… Где же она? Проси!
Мазепа до того был огорошен этим известием, что не знал, как скрыть свое непослушное волнение; он остановился в какой-то смешной позе и замер; хорошо, что взоры всех были в это мгновение обращены на входную дверь, и никто не заметил неловкого положения пана генерального писаря…
Через минуту дверь из внутренних покоев была распахнута двумя джурами, и на пороге ее появилась Марианна. Она была в том же дорожном костюме, в темно – зеленом байбараке, облегавшем изящно ее стройный стан, кольчуга была уже снята; лицо панны, классически правильного рисунка, с резко очерченными черными бровями, не носило и следа усталости, а напротив того, от быстрой езды на ее матовом, бледном лице проступал едва заметный румянец. Вся фигура панны полковниковой, дышавшая избытком энергии и здоровья, произвела на всех ободряющее впечатление. Мазепа, сам того не замечая, застыл в восторженной улыбке. Марианна обвела все собрание быстрым взором, задержала его на Мазепе, вспыхнула едва заметно и быстро остановила глаза на ясновельможном гетмане. Дорошенко сделал к ней шага два, раскрыв широко руки.
– Витаю дочь моего друга! – произнес он радушным, приветливым голосом. – Славная, достойная ветвь доблестного рода Гострых всегда приносила мне двойную радость и своим появлением, и добрым предзнаменованием, которые с ней неразлучны.
– Гетман так добр и ласков, – смешалась несколько от похвалы панна, но, оправившись быстро, добавила: – А мои добрые предзнаменования суть лишь открытые щедрые сердца, любовь которых я и приношу нашему любому батьку.
– Спасибо! – промолвил тронутым голосом гетман и, обняв Марианну, поцеловал ее отечески в лоб, а она поцеловала почтительно его в руку. – Спасибо! – повторил он весело. – Вот и выходит, что мы во всяк час и на каждом месте грешим, – только что роптал я на то, что у меня мало друзей, а Господь милосердный и шлет в мою храмину друга, да такого еще, что десятерых стоит.