На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра

Ты помнишь, я рассказывал тебе, как наш суфлер подвел меня под штраф за то, что я тогда не пришел на репетицию. Я сказал, что отплачу ему за это, и действительно отплатил. Или лучше сказать, мы отплатили — то есть я и еще один из актеров, который что-то имел против него потому, что он — человек надутый, во все сует свой нос и всем противен. Он по уши влюблен в одну девицу, мисс Пинкин, отец которой держит железную лавку рядом с театром. Старик ничего не знает об этом, и влюбленные прибегают ко всевозможным хитростям для того, чтобы иметь возможность поговорить друг с другом. А одно из окон в нашей уборной приходится как раз напротив окна, освещающего лестницу, которая ведет в их квартиру, так что суфлер и молодая девушка часто переговариваются через окно; раз или два он перекинул из одного окна в другое доску, и по ней пробрался в дом, в то время, когда не было отца. Ну так вот, мы недавно нашли клочок бумажки, на котором было что-то написано ее рукою и, подделавшись под ее почерк, написали ему письмо, в котором говорилось, что отец ее ушел из дома, что ей очень нужно его видеть и чтобы он влез через окно в дом и ждал ее на площадке до тех пор, пока она не выйдет на лестницу. А потом, перед самой репетицией, мы вышли на улицу и дали одному уличному мальчишке два пенса с тем, чтобы он отнес это письмо к нему.
Само собою разумеется, как только мы увидали, что он благополучно пробрался в дом и скрылся из глаз, то мы сейчас же втащили в уборную доску и затворили окно. По мере того как время проходило, на сцене становилось очень шумно. «Где этот ***!» кричал с сердцем режиссер. «Где этот черт ***! Это очень скверно с его стороны, что он заставляет всех нас ждать столько времени». А потом послали рассыльного мальчика в четыре питейных заведения, затем к нему на квартиру, потому что книга была у него в кармане и без него мы не могли начать репетицию. «О, это очень скверно с его стороны, что он ушел и задержал репетицию, — закричал опять режиссер после того, как прошло еще полчаса. Я оштрафую его за это на пять шиллингов. Я не позволю себя дурачить». — Он вернулся приблизительно через час и на всех бросал молниеносные взгляды. Он не хотел давать никаких объяснений. Мы только и могли добиться от него одного, что если он найдет человека, который это сделал, то свернет ему шею.
Из того, что мальчик торговца железом рассказал нашему рассыльному, мы узнали, что дело происходило по-видимому таким образом: он прождал на лестнице целых три четверти часа, не смея шевельнуться, а затем старик, который поднимался по лестнице, пожелал узнать, что он тут делает. Потом в доме поднялся настоящий скандал и девушка побожилась, что она никогда не будет больше говорить с ним за то, что он ее со всеми перессорил, а четверо из ее родственников, мужчины громадного роста, выразили твердое намерение переломать ему все ребра; и мальчик прибавил, что, насколько он их знает, они способны сдержать свое слово. Мы сочли нашим долгом сообщить обо всем этом суфлеру…
Дальше я не нашел в письмах ничего такого, что бы относилось к театру, до тех пор, пока не перешел к следующему, написанному приблизительно через четыре месяца после того, как я поступил в труппу:
…Я не мог написать на прошлой неделе, потому что был очень занят. Это было что-то ужасное. К нам приехал сюда на две недели N — знаменитый актер из Лондона. Его репертуар состоит из восемнадцати пьес — восьми «законных», пяти драм, четырех комедий и одного фарса; а нам на приготовление была дана только одна неделя. Репетиции были в десять часов утра, и в три часа, и в одиннадцать часов, по окончании представления. Я, прежде всего, взял назначенные мне роли и выучил их одну за другой. Потом я увидал, что все они у меня перемешались в голове и чем больше я старался припомнить, что принадлежит к какой роли, тем больше я позабывал, что к чему относится. На репетиции я говорил места из Шекспира в фарсе, а многое из того, что относилось к фарсу и некоторые фразы из всех пяти драм — в одной из комедий. И тогда режиссер принялся меня поправлять, но потом и сам запутался и спрашивал, не может ли кто-нибудь сделать такое одолжение — сказать ему, что собственно идет на репетиции; на что примадонна и Первый комик-буфф отвечали ему, что это одна из драм, но Второй комик-буфф, субретка и дирижер оркестра утверждали, что это комедия, между тем как все мы, остальные, были так озадачены, что совершенно не могли судить о чем бы то ни было.
От этого напряжения я так измучился, что и сам не знаю, на голове я стою или на ногах; а наш Первый Старик… ну да о нем я буду говорить после. Мне было особенно трудно потому, что вследствие несчастья, случившегося с нашим «Гостем», я должен был заменить и его. Он играл какую-то роль, в которой кто-то — кажется «Отец семейства» — старается заколоть его в то время, когда он спит. Но именно в тот момент, когда мнимый убийца кончает свой монолог и хочет нанести удар, он просыпается, вскакивает, и между ними завязывается страшная борьба. Я думаю, что в этом последнем случае второй актер был пьян. Но как бы то ни было, все это было проделано очень неловко и у Р., нашего «Гостя», был вырезан глаз и теперь он обезображен навек. Теперь он уже не может оставаться на своем старом амплуа и должен будет играть отцов семейства, или в буффе, или, вообще, такие роли, в которых наружность не имеет значения. Бедняга страшно огорчен; это его «подрезало» — не подумайте, что я хочу сделать каламбур из этого ужасного случая — и, кажется, больше всего раздражен против меня за то, что я его заместил; но, право, ему не следует раздражаться; если его несчастье принесло мне какую-нибудь выгоду, то эта выгода слишком ничтожна сравнительно с тем, сколько мне прибавилось дела; и я думаю, что, вообще, так как приехала еще и эта знаменитость, мне было бы гораздо приятнее оставаться при своих ролях. Я знал многие из ролей, которые я должен был играть, но теперь пришлось все учить вновь.
Я хотел рассказать тебе о нашем Старике. Он всегда хвастался тем, что за последние десять лет совсем не учит ролей. Я, право, не знаю, в чем тут заслуга, что он этим так гордится, но нет сомнения, что он считал это замечательно искусным со своей стороны; и он дошел даже до того, что стал презирать всякого актера, который учит свои роли. Поэтому ты можешь себе представить, что было с ним, когда ему вручили шестнадцать длинных ролей, а из них, по крайней мере, одиннадцати он никогда и не видал, и потребовали, чтобы он знал их все в совершенстве к следующему вторнику. Все заметили, что он тут много не разговаривал. Он, вообще, был очень словоохотливым стариком, но, взглянув на сверток ролей, он сделался задумчивым и рассеянным и не присоединился к тому хору проклятий, которые очень энергично и вслух, и про себя повторяли остальные актеры труппы. Единственный человек, к которому он обратился, это был я: случилось так, что я стоял у двери, ведущей на сцену, в то время, когда он уходил из театра. Он вынул сверток ролей из кармана и показал его мне. «Что, маленький сверточек, а? — сказал он. — Я сейчас пойду домой и все их выучу, — вот что я сделаю». Затем он улыбнулся — какой-то грустной, слабой улыбкой — и медленными шагами вышел на улицу.
Это было в субботу вечером, а в понедельник, в десять часов утра, мы собрались на репетицию. До одиннадцати мы репетировали без старика; затем, так как он не пришел, а присутствие его было необходимо, к нему был послан на квартиру мальчик, чтобы узнать, дома ли он. Мы прождали терпеливо и еще четверть часа, после чего мальчик вернулся.
Никто не видал старика с воскресенья.
Когда его квартирная хозяйка уходила поутру из дома, то он был у себя в комнате и просматривал «роли», а когда она вернулась вечером, то его уже не было. В его комнате было найдено адресованное на ее имя письмо, которое она дала мальчику, чтобы он отнес его в театр.
Режиссер взял это письмо и проворно развернул. Прочитав первые строки, он вздрогнул и вскрикнул от ужаса; а когда он прочел его до конца, то оно выпало у него из рук и он опустился на ближайший стул, пораженный и ошеломленный, как человек, который узнал какую-то ужасную новость, но не может хорошенько сообразить в чем дело.