На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра
Мною овладело какое-то предчувствие, от которого меня проняла дрожь и сжалось мое сердце. Мне живо припомнился странный, рассеянный взгляд и та спокойная, грустная улыбка, которую я видел в последний раз на лице старика, и это приняло теперь в моих глазах новое и ужасное значение. Он был стар и слаб. У него не было той выносливой юношеской силы, при которой человеку нипочем труд и утомление. По всей вероятности, у него никогда не было большого ума. Не было ли это неожиданное и трудно исполнимое требование, чтобы он работал, причиной того, что ум его окончательно расстроился? И не поднял ли бедный старик, в минуту безумия, «оружия против целого моря бедствий и, сопротивляясь им, не положил ли им конец?» [7] Не лежит ли он теперь где-нибудь в кустах, с зияющей раной во всю ширину горла, или не спит ли последним сном где-нибудь в глубине под водой, служащей ему вместо покрывала? Может быть, то что лежит передо мною — это замогильное послание. Все эти мысли промелькнули у меня в уме с быстротою молнии, когда я бросился его поднимать. Вот что было в нем написано:
«Милая мисс Гопсэм, — я уезжаю в Лондон с поездом, отходящим в 3 ч. 30 м., и не вернусь назад. Я напишу и дам вам знать, куда переслать мои вещи. У Джеппа осталась пара моих сапог, которые я ему отдал для того, чтобы подшить носки — пожалуйста, возьмите их от него; а потом еще на прошлой неделе мне не подана была одна ночная сорочка; на ней стоит метка Д. Если за мной пришлют из театра, то скажите им, что я отправляюсь к черту и если они хотят, чтобы в одну неделю было выучено шестнадцать ролей, то пусть наймут чугунного актера.
Преданный вам Д.»
Прочитав эти строки, я почувствовал большое облегчение, но, по-видимому, письмо не очень-то успокоило режиссера. Когда он пришел в себя от удивления, то начал говорить по адресу старика такие вещи, которых я повторять не стану. И такая-то, скажу я тебе, поднялась у нас суматоха! Наш премьер, который лишившись на время занимаемого им положения, утешал себя мыслью, что все это время он ничего не будет делать, а только сидеть каждый вечер в переднем ряду кресел и поднимать на смех знаменитость, должен был заменить собою Первого Старика; не скажу, чтобы он был от этого в хорошем настроении. Теперь стараются во что бы то ни стало обесцветить человека. Через неделю к нам приедет другой старик, но это будет слишком поздно, так как он не поспеет к тому времени, когда у нас идет самая трудная работа. N тогда уже от нас уедет…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Исполнение ролей
Я приведу выдержки еще из двух писем и затем покончу с этой постоянной труппой. Первое из них было написано немедленно после того, как закатилась наша «звезда» — или, лучше сказать, передвинулась в другой город — второе же двумя неделями позже.
… N уехал в субботу. Пока он играл у нас, театр был битком набит все время, чему я не удивляюсь. Для этих, не видавших ничего хорошего, провинциалов, вероятно, было большим наслаждением видеть настоящее исполнение ролей. Не мудрено, что провинциальные жители относятся так равнодушно к театру, это потому, что они вместо настоящего исполнения роли видят плохую и грубую игру. Когда я слышу, что несут чепуху о том, будто провинция может служить великолепной школой для молодых актеров, то это меня страшно раздражает. Стоит только пожить в провинции каких-нибудь два месяца, чтобы уничтожить то понятие об исполнении роли, с каким актер сюда приехал. Если у него есть время подумать о чем-нибудь другом, кроме того, чтобы только выучить слова роли, то все равно — это ни к чему не приведет. Ему не позволят провести свои собственные идеи. Если он попытается размышлять, то его сейчас же попросят искать себе место в другом театре. Если он захочет быть хотя сколько-нибудь естественным или оригинальным, то это припишут незнанию. Он во всякой роли должен держаться рутины и традиции, — и какой рутины и традиции! Рутины театра Ричардсона и традиции наемного паяца, кричащего во все горло на дворе трактира. Чтобы подойти под уровень драматического искусства в провинции, нужно бывает не подняться выше, но спуститься вниз. Комизм состоит в том, чтобы у актера был красный нос и чтобы он спотыкался, ходя по сцене; если нужно бывает входить в пафос, то после этого целый час будешь говорить хриплым голосом; что же касается трагических ролей, то тому актеру, у которого нет таких здоровых легких, какие бывают у политического деятеля, лучше совсем и не браться за них.
Но с приездом N у нас все это переменилось. Он воодушевил каждого актера, и когда он был на сцене, то все остальные играли гораздо лучше, — я даже и не думал, что они способны так играть. Мне пришлось в первый раз играть с таким человеком, который может быть назван актером в собственном смысле слова, и я испытывал совершенно новое чувство.
Со своей стороны я могу сказать, что играл совершенно не так, как играю обыкновенно. Казалось, что мне сообщалась его сила и его серьезное отношение к роли; сцена сделалась для меня почти действительностью и я начал «чувствовать» свою роль. А это самое большее, чего может достигнуть актер на сцене. Что же касается того, чтобы забыться и «быть именно тем лицом; которое представляет», то это нелепо. Я думаю, что здравомыслящий человек едва ли может утверждать это серьезно. Против такого мнения даже было бы смешно и спорить. Представьте себе целую труппу таких актеров, которые забудут, что они играют, и вообразят себя теми лицами, каких они изображают. Само собою разумеется, что они не будут обращать внимания ни на слова, ни на мимику. Все они будут говорить и делать то, что им покажется естественным, и в такое время, когда они сочтут это естественным; так что иногда все они заговорят вместе, а в другое время все будут молчать и не делать никаких движений. Такой энтузиазм, который их одушевляет, никогда не будет способен подчиниться требованиям жалкой сценической иллюзии. Они перескочат через рампу в оркестр, прямо на голову музыкантам и станут прислоняться к декорациям, изображающим горы в глубине сцены. Это будет великолепным исполнением ролей, но оно не может быть продолжительным. Первое действие еще не кончится, а уже нужно будет послать за полицией. А если же не позвать полиции, то премьер убьет половину актеров всей труппы; jeune premier убежит из театра с «Гостьей», захватив с собой бутафорские драгоценные вещи; а Первый Старик умрет от горя. Я, право, не знаю, что будет делать на следующий день антрепренер. Если только он совсем не закроет театра, то я думаю, что он выйдет на сцену и объяснит публике положение дела в таких словах:
«Милостивые государыни и милостивые государи! Я должен извиниться перед вами в том, что в сегодняшней пьесе будут отсутствовать многие актеры. Дело вот в чем: вчерашнее представление было до такой степени реально, что из числа актеров остались только комик-буфф и «полезность». Но у нас в театре есть очень много мертвых тел, и вот мы воспользуемся ими и, с помощью двух вышеупомянутых актеров, постараемся сделать все, что можем».
Даже и тогда, когда мы изучаем роль в своей комнате, мы не можем забыть ни на минуту о своем «я». Какой-нибудь великий актер, создающий роль, не забывает совершенно о своей личности и думает, что он играет какое-то другое лицо. Вышеупомянутые фантазии могут быть только у сумасшедших. Но он — человек, сочувствующий всему человеческому так, что может понимать все человеческие мысли и чувства и войти в них, и, составив себе понятие о характере того человека, которого он желает изобразить, он в состоянии понять все, что делается в душе у этого предполагаемого лица, при каких бы то ни было обстоятельствах. Но даже и это сочувствие должно быть оставлено при входе в театр. Когда он переступает его порог, то ум его должен быть свободен от всех развлекающих мыслей. То, что разыгрывается на сцене, есть только точное повторение роли в том виде, как она была задумана в кабинете, и когда поднимается занавес, то только и можно полагаться на хладнокровие и на память. Разумеется, человек должен и чувствовать то, что он играет. Чувство — это душа игры. Оно бывает для актера тем же, чем был дар Афродиты для Пигмалиона, — оно одушевляет его статую. Но и это чувство так же, как и все остальное, относится к памяти. Действительная сцена слишком искусственна для чувства, которое поэтому не может быть на ней естественным. Всякая страсть, выражающаяся известными словами и жестами, вспыхивает и угасает на сцене, по произволу актера…