Фотокамера

Ну да, откуда было знать детям, как что-то возникает на бумаге, если даже сам отец плутает в потемках и лишь смутно догадывается, как рождается тот или иной образ. Тогда же, когда я послушно следовал зову слов… Когда их избыток был нескончаем… Кладезь неисчерпаем… Когда за кулисами и на авансцене толпились персонажи, неотличимые от живых людей…
Марихен нащелкала больше того, с чем я мог совладать, чтобы вложить в уста моим детям.
  
Чудесным образом
 
Лишь четверо из восьмерых детей собрались опять в конце недели, чтобы, перепрыгнув через время, вернуться к годам своего детства. На сей раз они встретились у Жоржа, который живет вместе с тремя дочерьми и продолжающей работать женой в том самом доме из клинкерного кирпича, где он рос с Патом, сестрой Ларой и младшим братом Тадделем, прибавляя сантиметр за сантиметром, а отец в каждый день рождения делал на дверной филенке новую отметку и проставлял очередную дату; с годами все дети переросли своих родителей. А попутно подрастали и деревья, которые Пат и Жорж, едва достигнув школьного возраста, посадили за домом.
Хотя о предстоящей встрече было сообщено и детям, рожденным от других матерей, однако Жорж счел их присутствие «необязательным», поэтому Лена, которой хотелось наконец-то выговориться, и Нана, которая, по ее собственным словам, «в принципе больше любит слушать», отказались от участия, выразив некоторое сожаление. Яспер и Паульхен заявили, что у них нет претензий и они готовы подождать своей очереди, тем более что Яспер все равно не смог бы приехать из-за «целого ряда безотлагательных дел».
С началом летних каникул дочери Жоржа и их мать уехали. От них пришли почтовые открытки с приветом, на открытках — виды южного острова, нежащегося под пальмами. Братья с сестрой уселись на кухне, окно которой выходит в тенистый садик, дальше виден двор, в конце его — увитый плющом кирпичный брандмауэр. Пат запаздывает, поскольку ему непременно нужно повидать старых друзей. Таддель интересуется, что за жилец снимает помещение, где «раньше находилась папина мастерская». Жорж, которому с недавнего времени «по решению семьи» принадлежит дом из клинкерного кирпича, объясняет сестре и братьям, как часто и где именно в «этой развалюхе» приходится делать дорогостоящий ремонт. Лара присматривается к братьям. Потом достает из плиты разогретую пиццу, загодя доставленную на дом. Охлажденный сидр уже на столе. Пока никто не выражает особого желания вспоминать истории из прежних времен, подчиняясь отцовским прихотям. «Папу вообще интересует лишь то, что можно рассказать в виде интересной истории», — сокрушается Таддель.
Жорж первым упоминает «ящичек», выражая сомнение, что чудеса творила бокс-камера № 54, известная также под маркой «Бокс-I». Скорее, это была следующая модель фирмы «Агфа» — «Специальбокс-64» с улучшенной оптикой, большей светосилой и видоискателем, которым Старая Мария…
Пат откликается: «Какая разница, чем она щелкала. Все равно мы верили в чудеса».
Прежде чем Таддель успевает возразить, невидимая отцовская рука подвигает к Ларе стоящий на столе микрофон.
Нас всех крестили. Вас, близнецов, и меня — еще на Карлсбадерштрассе. Тадделя — уже во Фриденау. На моих крестинах ты, Пат, расшалился в церкви, заскучав от долгого стояния, поскольку обряд затянулся. Так оно и было! Папа решил нас крестить, хотя сам ни в кого не верил; правда, церковный налог он платил исправно. Мама, как это принято у швейцарцев, воспитывалась в цвинглианском духе, а потому чуралась церковных обрядов. Тем не менее она заявила: «Если уж делать дело, то со всеми прибамбасами, как заведено у католиков». Когда подошла пора крестить Тадделя, папа вроде бы сказал: «Пусть дети потом сами решают, когда сочтут себя достаточно взрослыми: из любой компании можно уйти».
А еще он сказал: «Им не помешает в юные годы узнать, что все якобы началось с истории про яблоко и змея».
Он, несомненно, намекал, что все, дескать, считается следствием первородного греха.
Однако рассказывал он не только про Адама и Еву, но и о том, что произошло между Авелем и Каином.
Кого взяли на Ноев ковчег, а кого нет…
И что случилось позднее; рассказывал про всякие чудеса, например как Христос ходил по воде и как он одним хлебом накормил тысячи голодных людей, а калеке велел: «Возьми свою постель и ходи!»
К нам же — из-за того, что мы близнецы, — он вечно приставал с притчей насчет чечевичной похлебки, особенно когда сам варил ее — свое любимое блюдо.
Короче, нам крещение и впрямь не повредило, разве нет?
Вопрос только, пошло ли оно на пользу?
Зато с нашими сводными сестрами все сложилось иначе. Лену и Нану не крестили, они выросли у матерей нехристями. Поэтому лет в двенадцать-тринадцать Лене показалось, будто ей чего-то не хватает, и она решила непременно креститься, причем по католическому обряду, где церемония более торжественная. Крестины должны были совпасть с ее первым причастием и произойти при большом стечении народа. Какой же театр она устроила из-за платья! Сначала захотела скромное, вроде простой ночнушки, потом с рюшами и воланами, чтобы выглядеть при своем первом выходе на публику похожей на маленькую невесту.
Присутствовали среди той публики и мы оба, а еще Таддель и отец. Целый ритуал, все как по команде — встать, сесть, петь хором, опять встать…
Мике и Рике, другие сводные сестры Лены, рассказывали мне, как вы, мальчишки, и наш папа чинно сидели на скамье и громко пели.
Не, пел только отец, причем чересчур громко и жутко фальшивил.
Нам было ужасно неловко.
Хорошо еще, что отсутствовала Старая Мария. Не то она наверняка поймала бы чудесным объективом своей «Агфы» самого черта, заперла бы в темную комнату, чтобы потом…
Ясное дело, отец сказал бы: «Щелкни, Марихен! Давай посмотрим, как сатана, прикинувшись церковным служкой, станет перед самым крещением, когда Лена уже состроит благочестивую мину, нашептывать ей в левое ушко неприличный анекдот».
А Лена, ценительница пикантных шуточек, ему на это…
Жалко, что меня там не было — уж не помню почему. Позже, гораздо позже, когда я уже сама была матерью, Лена училась в театральном училище, а Нана, которой к тому времени исполнилось пятнадцать, страдала от неразделенной любви, ни с кем не желая говорить об этом, — все мы, три девицы, отправились с нашим папой в Италию, осматривали церкви в Умбрии и, конечно, ходили по музеям. Там я заметила, что Лена остается верующей. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление, когда она всюду — будь то в Ассизи или Орвието — крестилась, умакнув персты в чашу со святой водой. А вот Нана, когда она училась в дрезденском акушерском училище, все еще по уши влюбленная в того эгоиста, поехала с тобой, Пат, в соседний Мейсен. Ты навестил ее, и вы отправились посмотреть город и, наверное, крепостные укрепления. В тамошнем соборе вы поставили перед алтарем свечи. Так ведь?
Да, но только потому, что отца, которому было семнадцать лет, перед самым концом войны ранило и он попал в мейсенский замок, где размещался полевой госпиталь… Вот мы и…
Если бы я была с вами, я бы тоже поставила свечку за здравие нашего папы, хотя я, вроде Яспера и Паульхена, ни во что такое не верю. Их ведь обоих воспитывали нормально, как потом и меня.
Но кое-что о религии они все-таки знают, потому что их мать несколько лет служила профессиональной органисткой в евангелической церкви Веддинга, играла по воскресным дням, исполняя наизусть не только органные произведения Баха, но и всякие церковные песнопения, хотя сама она совсем не набожна…
А наша Марихен? Во что, собственно, веровала она?
В свою бокс-камеру, ясное дело.
Считала свой ящичек святыней.
Верно, однажды она мне сказала: «Мой ящичек как Боженька — видит все, что было, что есть и что будет. Его не проведешь. Он — ясновидящий».