Ангелы Опустошения
И вот так прикидываю я и доеду из Сан-Франциско до ЛА за 12 часов, верхом на Ночном Призраке, под принайтовленным грузовиком, товарняк Первоклассный Зиппер, ззууум, зом, прямиком, спальник и вино – дневная греза в форме песни.
17
Устав разглядывать под всеми углами собственный пост, как, например, глядеть на спальник утром с точки зрения того чтобы расстегивать его вечером снова, или на печку в самом жару ужина в середине дня с точки зрения полуночи когда в ней холодной будет скрестись мышка, я обращаю мысли к Фриско и вижу его как кино что там будет когда я туда доберусь, я вижу себя в новой (которую-надо-будет-купить-в-Сиэтле-как-я-планирую) черной мешковатой кожаной куртке которая висит на мне и низко облегает талию (мож даже рукава болтаются) и в новых серых штанах и новой шерстяной спортивной рубашке (оранжево-желто-синей!) и с новой стрижкой, вот я схожу такой тусклолицый декабрьствуя по ступенькам трущобной гостиницы в Чайнатауне, или же я на хазе у Саймона Дарловского на Тернер-Террас дом 5 в сумасшедшем негритянском квартале на Третьей и 22-й откуда видны гигантские нефтецистерны вечности и открывается целая перспектива на дымный промышленный Фриско включая и бухту и основную железнодорожную линию и фабрики – Я вижу себя, рюкзак на одном плече, вхожу сквозь вечно не запертую заднюю дверь в спальню к Лазарю (Лазарь это странный 151/2-летний брат-мистик Саймона от которого всегда лишь одно слышно «Те сны какие-нибудь снились?») (вчера во сне?) (имеет он в виду), я захожу, стоит октябрь, они в школе, я выхожу и покупаю мороженого, пива, персиковый компот, стейков и молока и набиваю ледник а когда они под вечер возвращаются домой и во дворе маленькие пацаны уже начали орать от Осенне Вечерней Радости, я просидел за этим кухонным столом весь день потягивал вино и почитывал газеты, Саймон со своим костистым крючковатым носом и сумасшедше поблескивающими зелеными глазами и в очках глядит на меня и гнусавит сквозь свои вечно насморочные ноздри «Джек! Ты! Когда ты сюда успел, хнф?» шмыгая (ужасна му́ка его шмыга, я и сейчас его слышу как он вообще дышать умудряется) – «Сегодня только что – смотри, в леднике полно жратвы – Не против если я тут задержусь на несколько дней?» – «Куча места» – Лазарь у него за спиной, в новом костюме и весь причесанный собрался клеить предвыпускных милашек, лишь кивает и улыбается и после этого мы закатываем большую пирушку и Лазарь наконец говорит «Где ты ночевал вчера?» а я говорю «В депо в Беркли» поэтому он спрашивает «Те что-нибудь снилось?» – И я рассказываю ему длинный сон. А в полночь когда мы с Саймоном вышли пройтись по всей Третьей улице попить вина и поболтать о девчонках и перекинуться парой слов с черномазыми шлюхами из отеля «Камео» через дорогу и сходить на Северный Пляж поискать Коди и всю шарагу, Лазарь совсем один на кухне жарит себе три стейка перекусить среди ночи, он большой симпатичный чокнутый пацан, один из множества братьев Дарловских, большинство их в шизарне, по той или иной причине, а Саймон стопом проехал до самого Нью-Йорка чтобы спасти Лаза и привез его обратно чтоб тот жил с ним, на пособие, двое русских братьев, в большом городе, в пустоте, протеже Ирвина, Саймон писатель-кафкианец – Лазарь мистик глазеющий на картинки с чудищами в диковинных журнальчиках, целыми часами, шарахается по всему городу как зомби, а когда ему было 15 он утверждал что будет весить 300 фунтов не пройдет и года а еще дал себе зарок заработать к Новому году миллион долларов – на эту вот чокнутую хату частенько заходит Коди в своей обтрепанной синей спецовке тормозного кондуктора и садится за кухонный стол потом выскакивает наружу и прыгает к себе в машину вопя «Времени мало!» и мчится на Северный Пляж искать всю кодлу или на работу ловить свой поезд, а девчонки повсюду на улицах и в наших барах и вся сцена Фриско это одно безумное кино – Я вижу как выхожу на эту сцену, иду по экрану, оглядываюсь, с опустошением покончено – Белые мачты кораблей у подножий улиц.
Вижу как брожу по оптовым рынкам – вниз мимо пустующего дома профсоюзов торгового флота где я так настойчиво пытался получить себе судно, много лет – Вот я иду, жуя плитку «Мистера Гудбара» —
Прохожу мимо универсального магазина «Гампи» и заглядываю в отдел художественных рам где работает Психея, всегда в джинсах и свитере у которого воротник хомутом и беленький воротничок выложен из-под низу наверх, ее брючки я бы просто стащил а хомут и воротничок и все остальное просто оставил все для себя и все так слишком сладко для меня – Я стою на улице и долго смотрю внутрь на нее – Украдкой проскакиваю несколько раз наш бар («Место») и заглядываю вовнутрь —
18
Просыпаюсь, и я на Пике Опустошения и ели неподвижны посреди голубого утра – Две бабочки соответствуют мирам гор как своему заднику – Мои часы оттикивают медленный день – Пока я спал и путешествовал в снах всю ночь, горы ничуть не сдвинулись с места и вряд ли им снилось что-нибудь —
Выхожу принести ведро снега себе в старую жестяную ванну которая напоминает моего деда в Нэшуа и обнаруживаю что лопата исчезла из сугроба на утесе, заглядываю вниз и вычисляю что сползать туда и карабкаться потом наверх будет очень долго а отсюда ее не видно – Потом вижу, прямо в грязи у подножья сугроба, на карнизе, спускаюсь очень осторожно, поскальзываясь в грязи, смеху ради выворачиваю из земли здоровый валун и пинаю его вниз, он с гулом летит и разбивается на скале и раскалывается надвое и громыхает 1500 футов дальше вниз дотуда где я вижу как последний его обломок катится по длинным снежным языкам и успокаивается у валунов со стуком что долетает ко мне лишь 2 секунды спустя – Тишина, прекрасная горловина не подает никаких признаков животной жизни, только ели да горный вереск да скалы, снег рядом со мной ослепляет бело под солнцем, я выпускаю вниз на небесное нейтральное озеро скорбный взгляд, маленькие розовые или почти коричневые облачка дрожат в его зеркале, я смотрю вверх и высоко в небе красно-коричневые шпили могущественного Хозомина – Достаю лопату и осторожно поднимаюсь по грязи, скользя, – набиваю ведро чистым снегом, прикрываю запас морковки и капусты в новой глубокой снежной дыре и иду обратно, вываливаю ком в жестяную ванну и плещу водой через края на свой пыльный пол – Затем беру старое ведро и как японская старуха спускаюсь по прекрасным вересковым луговинам и собираю хворост на растопку. По всему миру стоит субботний день.
19
«Окажись я сейчас во Фриско, – размышляю я сидя в кресле на закате дневных одиночеств, – я б купил здоровенную кварту портвейна „Христианские Братья“ или какой-нибудь другой превосходной особой марки и поднялся бы к себе в чайнатаунский номер и вылил бы половину в пустую пинту, засунул бы ее в карман и отчалил бы по улочкам Чайнатауна, наблюдая за детишками, маленькими китайскими детишками они такие счастливые ручонки обернуты ладонями родителей, я бы заглядывал в бакалейные лавки и видел бы ни к чему не причастных дзенских мясников что рубят головы цыплятам, я бы глазел истекая слюнками на прекрасных под румяной корочкой жареных уток в витрине, бродил бы везде, постоял бы и на углу Итальянского Бродвея, чтобы причаститься жизни, голубые небеса и белые облака над головой, я бы вернулся и пошел в китайскую киношку со своей пинтой и сидел бы там из нее потягивая (с этого времени, с 5 часов вечера) целых три часа подрубаясь по прикольным сценам и неслыханным диалогам и сюжетным ходам и может кто-нибудь из китайцев увидел бы как я прикладываюсь к пинте и подумал бы „А, пьяный белый плисол в китайсько кино“ – в 8 я б вышел в синие сумерки с мерцающими огоньками Сан-Франциско по волшебным холмам вокруг, снова бы наполнил пинту в гостинице и по-настоящему пустился бы в долгий поход по всему городу, нагуливать аппетит перед полуночным пиршеством в кабинке изумительного старого ресторана Сунь Хён Хуня – Я бы перевалил через холм, через Телеграфный, и вниз до самого железнодорожного тупика там я знаю в узеньком закоулке место где можно сидеть и пить и лыбиться на огромный черный утес что обладает волшебными вибрирующими свойствами благодаря которым отражает послания роящегося святого света в ночи, я знаю я пробовал – затем, прикладываясь, потягивая, снова закручивая бутылочку, я иду своим одиноким путем вдоль по Эмбаркадеро сквозь районы ресторанов Рыбачьей Пристани где тюлени разбивают мне сердце своим любовным кашлем, иду, мимо креветочных ларьков, наружу, мимо мачт последних судов в доках, а потом вверх по Ван-Несс и переваливаю вниз в Вырезку – подмигивают козырьки над входами и бары с вишенками в коктейлях, бледные личности старые кирюхи-блондинки ковыляют в брючках к винным лавкам – потом иду (вина чуть-чуть на донышке а я торчу и радуюсь) вниз по главной артерии Маркет-стрит и кабацкой мешанине из моряков, киношек и кафешек, через переулок и в Трущобы (там приканчиваю вино, среди скабрезных старых парадных исписанных мелом и обоссанных и со стеклами вышибленными сотней тысяч скорбящих душ в лохмотьях из „Гудвилла“) (теми же мужиками что скитаются на товарняках и цепляются за клочки бумаги на которых всегда находишь какую-нибудь молитву или философию) – С вином покончено, я иду напевая и тихонько прихлопывая в ладоши в такт шагам до самой Кёрни обратно в Чайнатаун, уже почти полночь, и я сижу в чайнатаунском скверике на темной скамейке и дышу воздухом, упиваюсь пищевыми вкусными неонками моего ресторана что мигают на всю улочку, время от времени в темноте мимо проходят чокнутые пьянчуги шаря по земле ищут бутылки где еще что-то осталось или бычки, а на той стороне Кёрни видишь как у здоровенной серой тюрьмяги ходят туда-сюда синие фараоны – Затем захожу в ресторан, делаю заказ по китайскому меню, и тут же мне приносят копченую рыбу, тушеного цыпленка с карри, сказочные пироги с уткой, невероятно вкусные и нежные серебряные блюда (на ножках) с исходящими паром дивами, поднимаешь крышку и принюхиваешься – с чайником, чашкой, ах я все ем – и ем – до полуночи – может потом за чаем пишу письмо любимой Ма, рассказываю ей – потом всё, отправляюсь либо спать либо в наш бар, „Место“, чтоб найти там всю шарагу и напиться…»