Парадиз (СИ)

И короткое белесое платье ласкалось о колени, трепетало, рвалось за ними: пока, пока!
  
9
 
Питер встретил туманом, гололедом и морозом. Парадоксальным сочетанием, от которого, казалось, поежилась и высказала недовольство даже «Тойота»: ее начало заносить на ровном месте, будто Дебольский ехал не на зимней, а на летней резине. Дома — в Москве — такого не случалось.
А впрочем, ему это только мнилось. Просто сказывалась неприязнь к самому городу. Полжизни Дебольского было связано с Питером. Но он так и не смог полюбить этот странный, слякотный, вечно заволоченный тучами мир. Как папуас Новой Гвинеи, насильно привезенный в туманный Лондон. И ничто: ни красота улиц, ни парки, ни музеи, ни даже сладостные ностальгические воспоминания о лучших моментах и годах жизни, проведенных именно в Питере, не смогли смирить с ним Дебольского.
Все здесь было какое-то неродное. Улицы, по которым он ходил пять лет и еще год потом приезжал каждые выходные. Особенная, не такая как у москвичей, манера людей разговаривать и вести себя. И больше всего этот странный, ни на что не похожий, климат.
К которому просто невозможно было привыкнуть. Утром дождь — вечером снег. Тучи и туман, а через пять минут солнце. Но стоит только снять куртку и даже взопреть, не пойми откуда налетает ураган, окатывает ливнем так, что даже убежать спрятаться иногда не успеваешь. И зима не зима, и лето не лето.
Первый свой декабрь в Питере он постоянно звонил домой матери: слушал рассказы о тамошнем морозе и хрустящем под ногами снеге. А потом выходил в мерзотную туманную слякоть, продуваемую всеми ветрами. Где даже минус пять из-за сильной влажности и промозглого ветра ощущались как минус тридцать и выстужали все кости.
Летом только и мечтал подальше сбежать. Куда-нибудь, где жарко палит солнце и под ногами не хлюпает вечная жижа. Он в первый же год понял, что холодное лето в Питере — нонсенс. Обычно лета там нет вообще: вот это нормально, вот это по-питерски. Серо, сыро, влажно. Дебольский приучился таскать с собой зонт. Даже если светит солнце — через пять минут налетят тучи, и пойдет ливень. И все время хочется выехать за его гранитные пределы: на чем угодно, хоть на велосипеде, — добраться до ближайшего леса. Вздохнуть полной грудью — продышаться.
Большая часть местных — коренных — проводили треть жизни в жалобах на погоду. Ее почти все не любили, почти все чувствовали себя здесь плохо. Приезжие же первое время просто погибали, мучаясь мигренями (как и сам Сашка когда-то; он в первый год, заболев осенью, еще восемь месяцев не мог унять непрерывного чуть перхающего кашля, для которого не было объективных причин, но и избавиться не представлялось возможным). Дебольский, который сочетал в себе и приезжего, и местного ненавидел Питерскую погоду в два раза сильнее.
В семь утра, когда они въехали в город, тот уже вяловато кис в заторах, но с московскими пробками это было не сравнить. Дебольский проезжал по знакомым до оскомины улицам, почти машинально сворачивая в нужных местах, ни секунды не думая о маршруте. До дома Наташкиных родителей он мог доехать так же привычно, как до собственного.
В семнадцать лет, сдав школьные экзамены, он на два месяца умчался — почти сбежал — в Крым. Там было жарко. Томно, солнечно, знойно.
А потом сразу Питер с его ветрами и промозглой сыростью. Тут жила родная по матери тетка — Нелли Павловна. Занимала, можно сказать, большую должность, будучи проректором в одном из питерских вузов. И на тот момент идея поступить по блату и без экзаменов пришлась Сашке по душе. Ну а то, что учиться предстояло на маркетинге — да ну и пусть. Какая разница? У него после школы вообще не было никаких приоритетов. Но в целом он был парнем неглупым, учился ровно, особо любимых предметов не имел. И потому маркетинг вполне сошел.
Тем более что на факультете была тьма красивых девчонок. И видный Сашка Дебольский оказался там первым парнем на деревне: пользовался спросом.
Только на последнем курсе начал встречаться с Наташкой: влюбился так, что себя не помнил. Почти полгода ходил с ней за ручку, не смея прикоснуться к трепетной и целомудренной Наташе. На парах сверлил взглядом ее темную макушку, видневшуюся на первой парте, и млел. В восторженной своей влюбленности чуть не запорол экзамены. Но с грехом пополам сдал, вернулся в Москву, устроился на работу. И еще целый год от диплома до женитьбы — вот здоровья-то было — каждые выходные мотался на машине в Питер. В пятницу с вечера выезжал на старой, битой уже «двенашке», всю ночь сидел за рулем, спал где-нибудь у обочины пару часов — добирался к утру.
И потом еще двое суток они бродили за ручку между фонтанов. Тогда, как ни странно, ему даже казалось, что он любит Питер, вместе с его отвратительной погодой. Особенно когда хлестал неожиданный дождь, тонкая Наташина майка промокала, и очертания крупной, круглой, притягивающей алчные взгляды всех проходящих мимо мужчин груди проступали во всей откровенности.
Под конец, когда Наташка уже, что называется, «на чемоданах» готовилась к свадьбе и переезду в Москву, они вместо утомительных прогулок ехали на дачу к ее родителями и там, пока никого не было, сутки не вылезали из постели.
А потом Сашка снова прыгал в свою «двенашку» — счастливый и немного пьяный от недосыпа — и ехал обратно в ночь, чтобы с утра выйти на работу.
Сейчас это, по правде говоря, представлялось чистым безумием. Как он не убился тогда, не уснул за рулем, не вылетел на встречку в своей только честным словом державшейся на колесах колымаге? Но бог помогает пьяным и влюбленным.
Дебольский свернул в знакомый до какого-то родственного остервенения двор и тронул жену за плечо:
— Наташ, приехали.
Она уснула еще вечером, когда они стояли в пробке на выезде из столицы. И Дебольский рулил в одиночестве.
Жена мгновенно вздрогнула, как бывает с людьми, чей поверхностный сон не дает забыть: случилась беда. И тут же открыла глаза.
Квартира тестя была полна тихой суетой и слезами.
Слезы полились прямо с порога, когда навстречу выскочила Роза Павловна — Наташкина мать.
— Наталья! Сашенька! — ее в целом приятное, хотя и не без хитринки, лицо сегодня было измождено, выглядело опухшим и осунувшимся.
Странная это была женщина, Дебольский неразборчиво поздоровался, высказал положенные в таких случаях соболезнования. И позволил несколько раз трепетно себя обнять, неловко и скованно поцеловать, оставив мокрые от слез следы на щеках.
И почувствовал не то чтобы неприятие, а легкое недоумение. Которое, придя к нему однажды, еще в студенческую пору, так и не исчезло с годами.
Когда они встречались, мать Наташки относилась к этому яро негативно. Притом что дочери шел двадцать второй год, Роза Павловна носилась с той как с неразумным ребенком. Наташка росла в атмосфере строгости и запретов, не допускалось ни шага в сторону. Сама от этого страдала, всю юность конфликтовала с матерью. Та закатывала истерики и давила на стыд и жалость. Стоило задержаться на пять минут, и она впадала в неистовый крик: с заламыванием рук, слезами, обвинениями. В общем, всем тем бабским арсеналом, который включается при мысли о потере единственного ребенка, на которого до того распространялась абсолютная власть. Помноженным на истерический склад натуры.
Но в один прекрасный момент, когда уже было сделано предложение, и стало ясно, что Наташка выходит замуж и уезжает жить в Москву, будущая теща сделала кульбит в воздухе и развернулась на сто восемьдесят градусов. С такой лихостью, что у Дебольского закружилась голова.
Теперь она была любезна, ласкова, покладиста. Боязливо заглядывала в глаза Наташке, нежно-любяще, заботливо смотрела на Сашку, загодя называя его «сыном». И на тот момент потрясла его до головотрясения.
Более любящей, нежной и заботливой матери, чем теща, у Дебольского не было.
— Сашенька, как у вас? Устал? Господи, такая дорога, — причитала она без перерыва. — Есть хочешь? Я с утра оладий напекла, ну давайте-давайте раздевайтесь.