Нам нужна великая Россия (СИ)
Столыпин же будто отмахивался от выстрелов. Даже когда пуля зарылась в снег менее чем в аршине от премьера, тот лишь пожал плечами. Тело его и без того изрешечено было пулями, осколками - и болью за страну. Ему казалось, после ран Натальи, гибели Барка, после зрелища восставшей толпы на ступенях Исаакия, что судьба сполна одарила его страданиями, и пора б уже ей успокоиться. Но так ему - только казалось...
Солдаты из "карательного отряда" дали залп по бунтовщикам. У градоначальства люди залегли на снег, но пять или шесть городовых - бывалых, опытных - по привычке кинулись на звуки пальбы, держа на изготовке тяжелые "смитвессоны". И - странно - но Столыпин отчетливо разглядел номер, что был прикреплен к шапке ближайшего городового: шестьсот шестьдесят седьмой. Все знали, что шестьсот шестьдесят шестой номер не то чтобы запрещен, просто не приветствуется в полиции, а потому надо было отнимать единицу у последующих номеров. У премьера в голове мелькнула мысль об Откровении, о тех сценах, которые были записаны в одной из пещер Палестины. И Петру Аркадьевичу, никогда не отличавшемуся суеверием, подумалось: "Начинается..."
Вот городовой со злосчастным номером пробежал мимо, за ним - еще трое или четверо товарищей. Они, верно, собрались с соседних участков сюда, чтобы вместе отбиваться от восставших. И теперь пытались навести порядок хотя бы на пятачке у градоначальства.
Редкие винтовочные выстрелы со стороны Малой Морской прекратились: на снегу осталась лежать дюжина человек. С обеих сторон. Обескровленное лицо молодого чиновника для особых поручений, того самого, что докладывал о ходе телефонных разговоров премьеру, навсегда врезалось в память Петру Аркадьевичу.
- Ваше Высокоблагородие! - внезапно вытянулся по струнке городовой, тот самый, "с номером". - Петр Аркадьевич!
Городовой осматривал убитого и бросил беглый взгляд на застывшего Столыпина. Лицо...У бравого, выше маховой сажени, служаки, бывшего фельдефебеля, в мгновенье ока в голове засияла всеми цветами радуги картина посещения Столыпиным Адмиралтейства еще...да, точно, в восьмом году! Саженный городовой стоял с краю, у самых деревьев, но во всех подробностях разглядел знаменитого премьера. Он готов был молиться на Петра Аркадьевича, унявшего бомбистов: всех товарищей, всех, с кем он начинал службу, убили за два предыдущих года, и только Столыпину удалось остановить - пусть на время - адскую машину...
- Вы уж наведите порядок, Ваше Высокоблагородие! - с чувством выпалил городовой и нагнулся.
Приподняв погибшего, он поволок его на тротуар, чтоб затем легче было дотащить до...а черт его знает, куда. Куда же трупы девать в этакое время? Будь все тихо, приехала бы карета скорой помощи, отвезла куда следует - или в госпиталь. Или прямиком в "мертвяцкую". А сейчас? Проклятый беспорядок все нарушил!
Городовой "с номером" бубнил под нос, браня всех бунтовщиков и революционеров, а заодно и каждого кадета и эсдека "персонально".
Только сейчас Крыжановский поднялся, отряхиваясь от налипшего на виц-мундир и шубу снега. Он, похоже, боялся встречаться взглядом со Столыпиным: отводил глаза и старался не смотреть в сторону погибших. На лице Крыжановского продолжал играть все тот же здоровый, сытый румянец.
Городовые и солдаты, несмотря на только-только закончившуюся перестрелку, лихо брали под козырек: знали - или догадывались - кто перед ними стоит.
- Ваше сиятельство! - обратился было даже один солдат, из молодых, должно быть, мещанин или крестьянский сын, но на него тут же зашикали.
- Какое тебе сиятельство? - сквозь зубы проговорил один из городовых, тот, что стоял между дверьми градоначальства и простодушным солдатом. - Это же сам Столыпин! Это тебе не чета сиятельствам! Он, почитай, пониже императора будет, но не очень чтоб...
Тот, кто "пониже императора будет", в былое время мог бы улыбнуться, услышав такую "рекомендацию" - но сейчас безмолвно, скрепивши сердце, он просто вошел в здание градоначальства. И тут же почувствовал дух страха и нерешительности, которым полнился центр столичной обороны. Это чувство было написано на лицах всех, кто попадался Столыпину в коридорах: и солдат, и офицеров, и служащих по министерству внутренних дел.
Князь Арутюнский-Долгоруков - тот самый командир запасного Преображенского полка, встретивший Кутепова несколькими часами раньше - столкнулся с премьером на лестнице второго этажа. Князь как раз шел из кабинета Балка.
- Петр Аркадьевич, здравствуйте! - Арутюнский-Долгоруков, на правах частого гостя семьи Столыпиных, полез обниматься. - Петр Аркадьевич, наконец-то! Все Вас ждут, сгорают от нетерпения! Тут, знаете ли, черти что творится! Черти что!
- Ясно...А почему Вы не со своим полком? - как бы между прочим спросил премьер.
- Здесь я нужнее, а что могу поделать в казармах? Ничего! Здесь такое творится! Вас, без Вас ничего не сделаем! - продолжал, как ни в чем не бывало, князь.
Но из его глаз на Столыпина смотрел затравленный, зажатый в угол...человек?..зверь?..
Арутюнский-Долгоруков взялся было показать кабинет Балка, но Столыпин с многозначительной улыбкой покачал головой:
- Премного благодарю, но помощь будет лишней. Бывший министр внутренних дел что-то, да помнит, - и Петр Аркадьевич, раскланявшись с князем, направился по коридору.
У дверей уже дежурило несколько городовых, старых, проверенных. Они помнили премьера по дежурствам у дома Столыпина. Едва увидев, кто идет к Балку, они тут же вытянулись в струнку.
- Заждались Вас, Петр Аркадьевич! Порядку бы! - заметил один из городовых, тот, что повыше, с разлапистыми усами. - Совсем житья не стало с этими революционерами! Совсем!
Столыпин улыбнулся, грустно, тяжело, и кивнул городовому. Тот мигом распахнул дверь перед премьером.
Сейчас в кабинете были только Хабалов и Балк. Последний кричал на кого-то в трубку телефонного аппарата. Хабалов же застыл над картой Петрограда, что-то отмечая карандашом. Оба, не сговариваясь, посмотрели на вошедшего. Балк тут же прервал разговор, с нетерпением повесил трубку и подскочил к Столыпину, принявшись трясти его за руки, изображая горячее рукопожатие.
- Петр Аркадьевич! Наконец-то! А мы боялись, не случалось бы чего! Сейчас такое время!.. Такое время!.. - и продолжил трясти еще, кажется, яростнее.
Хабалов же, решив избегнуть причитаний, сразу перешел к делу. Но видно было, что слова ему трудно даются: на лбу его выступил холодный пот, который генерал поминутно вытирал рукавом, от волнения позабыв все хорошие манеры. Столыпина неприятно удивила нещадно трясущийся подбородок Хабалова. Сергей Семенович доложил обстановку. Она вселяла не то что неуверенность - полное отсутствие веры в возможную победу. Но у Столыпина был только один вопрос:
- Отчего Вы не доложили обо всем Государю еще в первые минуты, когда бунт еще только разгорался? - и добавил, но уже совершенно другим тоном: - Вы понимаете, что бунт перерос в революцию?
Столыпин, казалось, озвучил потаенные, но невысказанные страхи генералов: они тут же замолкли. Комнату наполнили звуки шагов, доносившихся из коридора, стучавших зубов Хабалова и эха далеких выстрелов. Звонок телефона громом разорвал эти звуки. Хабалов и Балк разом вздрогнули. Столыпин, предупредив обоих, подошел к разрывавшемуся телефону и снял трубку.
- Слушаю, Столыпин!
Судя по реакции премьера, на том конце провода восторжествовало смятение - или смущение? По нахмурившимся бровям Столыпина можно было понять, что собеседник наконец-то очнулся.
- А, здравствуйте, Константин Иванович! Что там у Вас происходит? Что? Полурота ненадежна, предложили им вернуться в казармы? Считаете...Константин Иванович, Вы действительно в том уверены?
Премьер заметно побледнел. В глазах его на несколько мгновений потухло то пламя, которым он разжигал уверенность в сердцах солдат и чиновников с утра. Пальцы его забарабанили по столу, на краю которого и стоял телефон. Черная, покрытая серебристыми до седины прожилками, поверхность глухо отвечала на удары Столыпина. Получившаяся мелодия походила одновременно и на боевой марш, и на вторую сонату Шопена.