Нам нужна великая Россия (СИ)
- Планируете в крайнем случае перейти в помещение охраны на Морской? Константин Иванович, делайте, что должно, с документами - и двигайтесь со всеми людьми к градоначальству. В случае...- премьер замешкался, но постарался сказать с болью в сердце давшуюся ему фразу как можно более спокойным тоном: - В случае, если обстановка вынудит, направляйтесь к Зимнему или туда, где буду я...В самом крайнем случае - выбирайтесь из города. Да, с фронта уже двигаются верные части. Нам нужно только продержаться. Держитесь, Константин Иванович. С Богом.
И премьер повесил трубку. Вновь - молчание, тягучее, злое.
- Господин Хабалов, - Столыпин произнес это таким тоном, что генерал в миг перестал стучать зубами, но оказался как никогда близок к разрыву сердца. - Я перепоручаю все имеющиеся силы генерал-майору Занкевичу. Он сейчас, как Вы сами сказали, собирает силы у Зимнего, поэтому сможет оперативно руководить подавлением революции.
И странное дело: в единое мгновение Хабалов преобразился. Лоб его разгладился от складок треволнения, нижняя челюсть более-менее унялась, а в глазах появилось то, что в иное время можно было бы назвать спокойствием. Только лишь очередное упоминание революции заставило генерала нервически моргнуть. Между тем, слова Хабалова указывали совершенно на другое его настроение:
- Это создаст неразбериху. Все наличные силы подчиняются мне как начальнику военного округа. Указание на еще одного начальствующего...- начал было Сергей Семенович, но Столыпин прервал его одним движением.
- В соответствии с распоряжением Его Императорского Величества, мне предоставлены полномочия в том числе в отношении военных частей. И я хотел бы заметить, - произнес премьер сказал это тоном, которому просто нельзя было противоречить: - Занкевич не будет еще одним начальствующим лицом. Ему передаются полномочия. Передаются. А не разделяются.
Хабалов, не глядя на стоявший по левую руку от него стул, присел на жаккард и уставился в бесконечность. Взгляд его приобрел ясность.
- Я Вас понимаю, Петр Аркадьевич, - только и смог произнести Хабалов.
- Вы остаетесь при мне, однако, боюсь, Ваше состояние, - Хабалов посмотрел, то ли досадливо, то ли зло, на премьера, но тут же отвел взгляд. - Не способствует быстроте и ясности Ваших приказов.
Раздался еще один звонок. Аппарат гудел как-то иначе, яростно, нетерпеливо - и мрачно. Что-то он предвещал?..
Интермедия третья
Казармы Финляндского полка. Несколько десятков человек собрались здесь, в кабинете его шефа. Последний, правда, отсутствовал: цесаревич, он же августейший шеф, был вдалеке от мятежа. Справедливости ради надо заметить, что и до сего дня он редко бывал в этом кабинете. Но с его болезнью государь и не хотел отпускать его далеко. Требовался постоянный присмотр, чтобы - не дай Бог - Алексей не получил царапину. Ведь один-единственный порез мог лишить Россию наследника...
Под портретами государя и августейшего шефа стоял, заложив руки за спину, командир запасного батальона полка, полковник Борис Александрович Дамье . Седая эспаньолка его казалась пепельной на фоне невиданно бледного, даже чахоточного лица. А вот глаза...Вместо глаз были два пламенных горнила. Едва начав короткую речь, он подался вперёд. Дамье одним резким движением отодвинул стул и сел, выдавшись далеко вперед, положив правую руку на столешницу. В те минуты он казался старым стрелецким полковником, удерживавшим бойцов от бегства к "ворью".
Он внимательно смотрел - поочередно - в глаза каждому из собравшихся, оценивая, проверяя, стараясь заглянуть в душу. Но лишь немногие сохраняли столь же твердое присутствие духа, что и их командир. Раненные на Великой войне, контуженные, ожидавшие отдыха в столице, отдалившиеся от командования - и вдруг, кажется, ни с того ни с сего, поднятые еще неделю назад вести (не то что без права- с прямым запретом на выстрелы!) бои с революцией - они совершенно не знали, что будет в следующую минуту. Кажется, только лишь полковник Ходнев готов был сражаться дальше. Но и на его лице залегла тень уныния. Его собственный разум беспрестанно подсовывал картину стрелявшей по собственному командиру роты волынцев. Падающий замертво Лашкевич... Никто не видел, как под столом у Ходнева сжимались кулаки. Не от ярости, скорее, от чувства бессилия.
Наконец, Борис Александрович начал речь. Речь пламенную, даже, можно сказать, геройскую. В турецкую, а, да что там! Даже в пятнадцатом году этакая речь могла бы поднять боевой дух, и офицеры бы, увлекая солдат, пошли бы на бой, на смерть даже, потому что это все - одно. Но сейчас был не семьдесят седьмой и даже не пятнадцатый.
А потому Дамье лишь что было сил взывал к гордости и памяти офицерской:
- Мы не должны забыть, что мы финлянды, что на груди у нас, - полковник схватился левой рукой за сердце, пальцы его были скрючены от волнения. - Полковой знак с начертанными на нем словами "За Веру, Царя и Отечество". Мы, финляндцы, должны об этом помнить всегда. Не забудем и то, что наш родные полк, наши друзья и братья, в этот час ждут от нас помощь, поддержку. А смута - точно удар в спину!
Оканчивал свою речь Дамье уже стоя. Все так же, с прижатой к сердцу левой рукой, он вглядывался...Но, как показалось Ходневу, уже отнюдь не в лица офицеров, но куда-то вдаль. Наверное, искал помощи в памяти полка, надеялся увидеть протянутую фронтовиками руку помощи.
Офицеры разошлись по командам. Долго беседовали с нижними чинами. Но внимание, которое солдаты и младшие офицеры проявляли к словам начальников, было каким-то...напускным, что ли? Стоило только одной искре вспыхнуть - и тут же, в сердцах тех же людей, разгорелось бы пламя. Пламя борьбы. Но отнюдь не "За Веру, Царя и Отечество"...
Офицеры разошлись. Ставший еще мрачнее Ходнев направился к одному из отрядов, что у Тучкова моста...
Вдруг - в офицерском собрании - раздался звон телефона. Полковник в два-три шага преодолел все расстояние от двери до тумбы, стоявшей в самом углу, и жадно припал к трубке.
- Да, алло! Полковник Ходнев! Слушаю!
На том конце провода послышался треск винтовочных выстрелов. Шум их, десятикратно приглушенный, проник сквозь стекла и в зал. То было чарующее и одновременно пугающее ощущение: слышать одни и те же выстрелы издалека - и в близи...
- Говорит подпоручик Каменский. Мы у Тучкова моста. Господин полковник, сдерживаем восставших. Расстреливаем последний, неприкасаемый запас. Но - держимся. Их здесь много...Но - выдержим. Отправили в казармы под конвоем грузовик. И очень...интересных водителей. Поймёте сами, как увидите...Вышлите нам навстречу конвой...Хоть с десяток человек...
- Сколько восставших?
Ходнев хотел было спросить, сколько еще будут отбиваться, но оборвал мысль буквально при самом рождении. Они расстреливают последние патроны! Да им надо отступать! Если позицию займут...А кто займет? Резервов нет...Нет корпусов, дивизий, ничего нет. Только тысяча бойцов Кутепова, судя по телефонным слухам и рассказам случайных гостей, сражается на улицах...
- Отступайте! Рассейтесь по соседним улицам, проулкам. А мы уж поможем, чем сможем! Высылаю конвой!
- Благодарю! Исполним! Только еще два, а гладяшиь, и три залпа дадим! - и гудки.
Ходнев не положил да же, водрузил трубку на место, и помчался к выходу из казарм. Внезапно, в дверях, он увидел жену. Позади нее - денщик, Яков Мазайков. Он озорно поглядывал на нижних чинов, заполнивших коридоры: мол, поглядите еще, как воевать надо. Но при виде Ходнева Мазайков подтянулся, сколько это было возможно, когда держишь ребенка на руках.