Орлеан

– Инквизитор, – и она с плачем протянула ему визитную карточку.
– Итальянец, что ли?
– Итальянец, – подтвердила Лидка, уже рыдая в полный голос. – Из Кулунды.
Рудик близоруко вгляделся в кусочек картона, который оказался у него в руках.
– Во-первых, не инквизитор, а экзекутор… – пробормотал он, пытаясь успокоить пылкую и глупую парикмахершу. – Фамилия, правда, странная. Согласен. И она кого-то мне сильно напоминает.
– Он вообще странный, – подтвердила парикмахерша, размазывая платком тушь по щекам.
– Чем же?
– Очень уж сладкий. Ну просто приторный. Такого даже и не съешь. Выплюнешь… Гейбл, – вдруг страшно произнесла она. – Это был Кларк Гейбл!
– Чего? – не понял Белецкий.
– Кларк Гейбл, – простонала несчастная Лидка. – Иностранный артист. Дорогие сигары, набриолиненные усы… и цинизм. Цинизм во всем. Он такой цинизм с тобой совершит, что даже маму родную не позовешь!
Рудик озабоченно прикоснулся пальцами к ее лбу.
– Кажется, началась интоксикация, – сказал он сам себе. – Если к вечеру не прекратится, то надо отправлять в областную больницу. На вот, съешь, – и он высыпал ей на ладонь пару розовых таблеток.
– Кларк Гейбл!.. – не успокаивалась Лидка. – «Унесенные ветром» кино… Знаешь?
– Терпеть не могу, – признался Белецкий. – Хуже сепсиса и перитонита.
– А мне понравилось, – отрезала Дериглазова. – Я даже была влюблена в этого отпетого мерзавца.
– И у тебя от него были дети, – терпеливо добавил хирург. – В астральном смысле.
Лидка всосала в себя таблетки и как-то успокоилась.
– Нет, детей не было, – совершенно серьезно призналась она.
– Значит, он предохранялся. – Рудольф снова взял в руки злополучную визитку. – Кое-что ясно, – промолвил он, подумав. – Фамилия, конечно, вымышленная. Взята с потолка. А вот профессия…
– И профессия, – поспешила подтвердить Лидка.
– Не знаю. Не уверен. Что нам известно об экзекуторах и инквизиторах? – задал он сам себе философский вопрос. – Инквизитор – это, так сказать, идейный глава… Пахан по-нашему. А экзекутор – всего лишь пешка, исполнитель. Глупый мясник. Точнее, топор в чьих-то невидимых руках. Не более того.
– Но мне от этого не легче, Рудя! – и Лидка опять крепко обняла его.
Он почувствовал, что в глубине ее проснулась нежность. Проснулась, как пушистая кошка: выгнулась дугой, села на задние лапы и умыла передней лапкой свою заспанную мордочку.
Белецкий же был как на иголках, опасаясь, что в ординаторскую войдет кто-нибудь посторонний, не ветеринар в юбке, а строгий и злой, как Высший Судия. Тут-то он и расколет их молотком, словно двойной орех.
– Что он тебе сказал, твой экзекутор?
– Что-то про язык. Как он будет гнить, – проворковала Лидка сонным голосом, потому что вся отдалась своей внутренней кошке.
– Я недавно отравился вареным языком в нашем кафе, – припомнил Рудольф Валентинович некстати. – Но выпил тысячелистника. И ничего. Полегчало. Тебе известно такое растение – лох серебристый?
– Ну?
– Вот это ты, – сказал ей хирург. – Тебя просто развели. Разыграли, как последнюю дуру. Как лоха серебристого.
– Думаешь?
– Не думаю, а уверен.
– Выпиши меня отсюда, – она взяла его за пухлое колено. – Мне очень страшно.
– Через день, два… Как положено.
– А если он придет ко мне домой?..
Рудольф, натужно зевнув, выключил телевизор:
– Ты не в себе.
– Зато ты… Ты всегда в себе, – сказала она с обидой.
– Не грузи. Иначе я сейчас засну от скуки.
Она вдруг задумалась. Лицо помрачнело и сделалось менее вульгарным, чем раньше, как если б окна в доме, в котором шел веселый праздник, вдруг погасли, оттого что пьяный монтер вырубил все электричество.
– …Какого пола был мой ребенок?
– Мальчик, – ответил он нехотя.
– А скажи, Рудик, всем женщинам, с которыми ты спишь, ты делаешь потом аборты?
Он открыл холодильник и вытащил оттуда банку с пивом:
– Хочешь?
Лидка отрицательно покачала головой.
– Не всем, а только тем, кто залетит по неосторожности… Считайте циклы, – прикрикнул он грозно. – Сколько раз говорить? Считайте циклы, считайте циклы… – нервно дернул кольцо, и банка прорвалась, вылив желтую жижу на пол ординаторской.
– А знаешь, как называется рачок в нашем озере, – пробормотал он, пытаясь справиться с раздражением, – который издает этот скверный запах?.. Артемия салина, – он отряхнул со своих рук капельки пива. – Это ведь чистая поэзия, не правда ли? Какой-нибудь античный Вергилий. Торквато Тассо… Артемия салина… Рачок с большой концентрацией белка Артемия салина… – промычал он сам себе под нос. – Артемия салина… Прекрасная Артемия салина…
2
Она побросала в сумку все свои вещи: косметичку, недопитую бутылку «коки», тапочки, прорванные на большом пальце, видавший виды кипятильник, распечатанный стаканчик вечно свежего йогурта, зачерствевший пирожок с капустой из местной столовой. Увидела на белой стене случайного паучка. Машинально хотела его раздавить, уже и палец поднесла, но неожиданно одумалась.
Вышла в пустой коридор. Ее никто не провожал и не встречал. Даже вахтер, сидевший внизу в суровой форме бойца спецназа, ничем не выдал своего восторга от ее независимой походки совершенно свободного человека, потому что спал с открытыми глазами, вяло подсчитывая в уме, что он сможет купить на обещанную прибавку к пенсии – несколько кусков мыла «72 процента», которые он высушивал до красноты в чулане садового домика, две пачки «Геркулеса», несколько коробок спичек, а еще дать дочери взаймы, которая всегда нуждалась в деньгах вне зависимости от того, были ли у нее деньги или нет…
Во дворе больницы стоял запыленный грузовик, в который двое рабочих забрасывали с земли черные целлофановые пакеты.
Они шмякались о днище с каким-то странным звуком, мягко, деликатно, будто их набили тяжелой ватой.
Лидка, как зачарованная, остановилась у грузовика, наблюдая за лихим полетом черных мешков. Ей показалась, что на одном из них она заметила пятна крови.
– Куда везете, мужички?.. – крикнула она сорванным голосом, который выдавал ее лихость и неуязвимость к перипетиям быстротекущей жизни.
– А ты кто такая? – спросили ее.
– Я – мама-жесть, – почему-то сказала парикмахерша.
– Куда-куда… Да на свалку везем, – ответил ей один из рабочих.
– Живое мясо – и на свалку? – ахнула Лидка.
– Какое ж оно живое? Мертвое мясо вроде говядины, – рассудительно ответил ей рабочий. – Но есть отличие. Человечина слегка сластит. Только тебе это не интересно. Потому что ты – мама-жесть.
– Да, – согласилась она. – Я злая. И спрашиваю: почему человечину вы не зароете?
– А собаки? Сколько у нас в городе бродячих собак, знаешь?
– Много, – ответила парикмахерша наобум.
– То-то и оно. Собаки должны что-то жрать?
Она поглядела в лицо рабочего. Это было лицо степняка – загорелое, широкоскулое, с коротким, чуть вздернутым носом.
Обида подкатила к горлу и начала душить внезапными слезами. Жесть покрылась дождем и стала напоминать обыкновенную мочалку.
– Ты моего мертвого ребеночка собакам?! А-а!
– Вот дура-то! Пошутили. Дура-то! – захохотали оба, а один даже стал бить себя по ляжкам от вспыхнувшего, словно бенгальский огонь, восторга.
– Дура, – ответила Лидка, сглотнув одинокую слезу. – А в мешках-то что?
– Всякий сор. Тебе показать?
– Не надо. Я просто… испугалась, – начала оправдываться она. – Вы не через город едете?
– Через город.
– Можете подбросить? До улицы Дружбы?
– Давай. Садись в кузов. В кабине только два сиденья. И то одно сломано.
– Ладно, – согласилась парикмахерша. – Помоги давай.
Рабочий взял из ее рук сумку, закинул ее в кузов и туда же закинул Лидку, сложив ее в охапку и тем самым продемонстрировав недюжинную силу, которая таилась внутри подсушенного водкой короткого лихого тела.
Он увидал снизу ее красные трусики и осклабился.