Мы с тобой. Дневник любви
23 марта.
Утром было — 20°. А потом вскоре капель. Давно бы уже время грачам и даже жаворонкам, но не видно грачей, и жаворонков не слышно. Только один воробей токует: чирик-чирик, да синички: пик-пик.
А в сущности, и я тоже, если упростить мою философию до крайности, повторяю, как птица: Ля-ля, ля-ля.
Всё-таки надо добиться мира со старой семьёй, полного спокойствия в переговорах, как бы ни была возмутительна для меня их «любовь».
Письмо: «Милая, никогда я не испытывал ссылки в том смысле, что нахожусь где-то поневоле. А вчера под вечер вышел в лес и первый раз в жизни почувствовал вокруг себя чужую природу. Думаю о тебе и ни на что вокруг смотреть не хочу. Я думаю о том, как бы мне сделать, чтобы ты твёрже стояла на земле и уверенней на меня опиралась.
И я придумал сделать тебе большой и хороший подарок. Я подарю тебе весь мой архив, над которым работает Р. Мы будем его беречь, ни в коем случае не продавать. Это будет крупным материальным фондом на случай катастрофы — это раз, а второе — изучив этот архив, присоединив к нему наш опыт вдвоём, ты легко можешь написать книгу, сбыт которой обеспечен значимостью моей в литературе. Передачу тебе архива сделаю нотариальным порядком. Не думаю, чтобы этот подарок произвёл на тебя сам по себе впечатление: слишком это деловое что-то. Но я тебе пишу об этом, лишь чтобы дать пример борьбы моей с положением ссыльного.
В то время, как я об этом думал, сумерки сгущались, месяц больше сиял, надувался, я стал глядеть на него, чтобы войти с ним в знакомую мне родственную связь...
Мне хочется сказать тебе об этой родственной связи, родственном внимании, которым она достигается. Я давно этим пользуюсь и достигаю больших результатов. Чтобы с какой-нибудь тварью, мышонком, ёлочкой, зайцем, установить эту родственную связь, нужно ведь всего себя со всем целым миром привести в связь. И я это делал, я каким-то своим, мало сознаваемым способом делал, и на основании такого расширения души до Целого достигал, и многих писанием своим удивлял.
А теперь вот навёл луч родственного внимания на месяц, и он вроде как бы даже от меня отвернулся. Тогда я стал свой луч на все наводить, знакомое мне, родное, и всё это от меня отвёртывалось. Им как будто не нравилось, что я думаю об одной тебе, они все, как и семья моя, не зная человека, все против него.
Холодно, равнодушно глядел я на месяц, в сердце же открывалась боль, и вдруг я почувствовал, что боль эта наша, что мы тут вместе. До того это было в чувстве чётко, до того душа твоя слита с моей душой, что это было всё равно, если бы ты и вся тут была. И когда я теперь уже с тобой вместе взглянул на месяц, честное слово — он плясал от радости. А потом и всё вокруг нас заплясало, и я понял, что природа нас с тобой уже давно обвенчала, соединила, не хочет видеть каждого из нас в отдельности. Извещаю тебя об этом: в природе мы обвенчаны. Напоминаю о 25-м в 6 часов. Твой Михаил».
Тяжело это перенести, их эгоистическое горе. Тяжело думать, что всю жизнь провёл в детской комнате и дети ничего-ничего хорошего от меня не взяли. Это конец всему.
Лялю я как-то от всего отбил, надо её устроить. Например, подарю ей и оформлю подарок — мой архив. Она и работать будет над ним, и верное обеспечение.
Послал третье письмо из Загорска о месяце («В природе мы обвенчаны»).
Был у попа-пчеловода. Посмотрел на него, посмотрел в зеркало на себя, и страшно стало: а вдруг как он через своё поповство прозрит, что я в своём возрасте, в своём положении повторяю в душе своей одно только «Ля-ля», «Ля-ля». Ещё я думал, глядя на него: «Да невозможно же представить себе такое, чтоб молодая женщина могла полюбить вот такого попа!» Тоска вошла ко мне в сердце, стала ужасно мучить с повторением: «Что ты наделал, что ты наделал!»
Когда же я пришёл домой, отдохнул, пообедал, побрился, вымылся и поглядел в зеркало, то сразу всё прошло: «Я не похож на попа!»
И ещё один морозно-солнечный день. Хотя внутри всё повёртывается по-разному, но средняя линия — это полная уверенность в своей правоте и совершённое спокойствие: без этой встречи моя жизнь была бы непонятной.
В моей жизни было две звезды — звезда утренняя (29 лет) и звезда вечерняя (67 лет), и между ними 36 лет ожидания. 40-й год загадал: «крест» или «приди», и она пришла, и жизнь моя стала прозрачной и ясной. «Жень-шень» — это о звезде утренней, теперь должно возникнуть нечто о звезде вечерней... «Звезда вечерняя моя».
Роль поэзии в этом сближении: приманивает, заманивает, и отдаёт, и передаёт куда-то... Замечательно и необыкновенно, что в нашем случае вовсе не было грани между Эросом и Полом.
Есть поэзия — действует пол.
Нет — и пола нет.
И когда пол действует — поэзия светит.
Чувство полной уверенности, что в мою жизнь послан ангел-хранитель. Мои глубокие и позорные провалы чувства заключались в безвыходности нарастания «корневой» силы... Довольно одного взгляда на Лялю, чтобы ущемлённость превращалась в радость, а ласка сразу создавала бы разлив души.
Её заветная мечта — «рай плоти». И вот именно из-за того, что это самое её желанное, ей оно и не давалось. И вот её «ошибка» (брак) и её вздох: «Ах, зачем я это сделала!»
«Вот чепуха!» — воскликнула она, указывая на своё тело (т. е. всё это без любви — че-пу-ха!).
25 марта.
За три месяца до встречи в Париже с невестой моей поэзии родилась настоящая невеста моей жизни — Ляля.
Читаю письма Олега, дивлюсь возвышенной силе его творческого самосознания. Чем он отличается от самого Бога в своём построении вселенной? И вот такой-то творец бежит от девочки, рискнувшей ему предложить «рай плоти». Не бежать он должен был, а или взять её в свой горний мир для сотворчества, или самому сойти с ней в долину любви человеческой и на некоторое время, как наказанный ангел, стать как все. Он ни того ни другого не сделал и через этот корректив девочкой жизни вскрыл своё люциферовское происхождение.
Через много лет ты запишешь о том же, но иначе: «1953 г. 2 мая.
В результате чтения дневника (т. е. писем) Олега понял непонятное в Ляле и проникся величайшим уважением к О. Он, по-моему, достиг в своём духовном развитии такого состояния, которое мне казалось недостижимым: самому своими усилиями победить чувственность, зависть, ревность и всё прочее, связанное с чувственной любовью, и остаться торжествующим...»
Шёл в лесу по дороге и не мог никуда в сторону свернуть: по сторонам проваливается снег больше чем на полметра. Увидал пень, согретый солнцем, долез до этого пня, уселся лицом против солнца и замер.
Как волнуется жизнь моя! Если я устал, то к усталости присоединяется угнетающая мысль: как же ты такой будешь ободрять свою подругу? А когда является бодрость, то сейчас же является сильное желание к ней дотянуться.
Я шепчу ей из леса:
— Ты страдаешь за своего Олега, помни, только за него. Он тебя любить и не мог, и замечал он тебя, лишь когда ты ему говорила что-нибудь в путь.
Какая наша страна стала теперь голодная, ободранная, безнадёжно скучная, как и во всём-то мире стало скучно, до того скучно, что и не ждёшь даже никакой катастрофы.
И вот зато в своей личной затаённости до чего же хочется пустить всё к черту и самому, несмотря ни на что, сорваться с цепи и жить — жить — жить!
Мать с ребёнком на руках похожа больше на явление собственности, чем любви. Почему же принято это считать примером любви? В связи с этим вопрос — как же нам-то быть? И пошли они, вопросы жизни, один за другим, как вагоны...