Наш старый дом
Екимов Борис
Наш старый дом
Борис Екимов
Наш старый дом
повесть
Теплый июньский полудень. Как чиста нынче высокая небесная синь, освеженная прохладным северным ветром... Белейшие облака плывут и плывут, медленно, неторопливо, как и положено кораблям воздушным. Солнечный жар мягок. Зелень листвы сочна. Плещет листва под ветром, играет, слепя солнечными бликами. Шелест ветра, стрекотанье кузнечиков, редкий посвист птицы.
В легком полотняном кресле, в глубине двора, сижу и сижу, ни уйти, ни подняться не в силах. Да и зачем... Ветер, синева, зелень, солнечный щедрый жар... Лето голубое, зеленое, золотое - лето жизни моей - в старом доме, в невеликом селенье на донском берегу.
Конечно, городское наше жилье не в пример удобнее: вода, тепло, плита электрическая и место приглядное, жаловаться грех - берег Волги. Утром проснешься - видишь, как солнце встает. Выйдешь прогуляться - ни машин, ни уличного шума, а сквер прибрежный, перед глазами - речной простор, далекий заволжский берег. Но зимою нет-нет и вспомнится наш старый дом, а весною и вовсе тянет туда.
Год нынешний весна была поздняя. Лишь в апреле потеплело. На утренних прогулках, всякий день по весне, прежде всего не на Волгу гляжу я, а спешу к абрикосовым деревьям, что растут под стеной соседнего дома, на сугреве и в затишке от ветра. Слежу, как с каждым днем набухают багрово-фиолетовые цветочные почки.
И вот как-то пришел, вижу - белые цветки. Одна всего лишь веточка, возле теплой стены, три цветка на ней. Но раскрылись. И сразу расхотелось мне за газетой идти и гулять. "Поеду, - с ходу решил я. - Надо разведать".
Сел в машину и поехал. Благо, что дорога близкая, всего семьдесят километров. Солнечно и тепло было в городе, в дороге и в поселке - тоже. А в нашем старом доме за зиму нахолодало. Открыл я настежь двери и форточки, чтобы к вечеру дом согрелся. Печку топить не хотелось. С нею - возня, грязь и дым.
Во дворе, в огороде - скучно, черно, повсюду - хлам и дрям, как всегда это бывает по весне, когда сходит снег. Поехал в степь, в Березовый лог. Там - в разгаре весна. Черная ольха отпылила, уронила на землю сережки. Талы отцвели. Остро пахнет горькой ивовой корой, тополевыми почками, прелым листом, молодой полынью. Как хороши пронизанные светом сквозящие тополевники, заросли ольхи... Там - пенье птиц. Выше их - сизый и белый дым летящих по ветру облаков.
Вечером солнце село в тучу. Поднимался ветер. Остался я ночевать в нетопленом доме. Заснул, но скоро проснулся. Ветер ломит. Деревья шумят.
В городе мне обычно мешают стуки в соседних квартирах. Наладится колотить какой-нибудь "мастер" - долбит и долбит. И по ночам - собачий лай за окном, где допоздна выгуливают овчарок, бульдогов да прочих сторожей квартирных.
В городе я обычно мечтал, как буду спать в старом доме, где - покой, тишина и никто не скачет над головой, "застольную" не ревет среди ночи.
А теперь вот проснулся. Ветер, деревья шумят. И кто-то воет и стонет на чердаке ли, на крыше. Стучат ветхие ставни. Какие-то еще непонятные стуки и скрипы. Деревья шумят и шумят. Разом выдуло дневное непрочное тепло. Зябко, сыро. Мыши скребут где-то рядом. За зиму развелись.
На воле - ветер. Старый дом мой - словно старый человек в непогоду, ему неможется: он охает, стонет, тяжко вздыхает, жалуясь, и порой потихоньку плачет.
Долго лежал я во тьме, слушая вой ветра, ночные шорохи, стуки, мышиную возню. Задремывал, засыпал и просыпался. Утром проснулся под шум дождя. Поднялся, вышел на крыльцо: пасмурно. В доме неуют: ни горячей воды, ни электроплиты, на которой все скоро - чай и прочее. А здесь умыться, побриться - уже проблема.
Но перемогся, приладился, печь затопил. И понемногу потекло новое житье ото дня ко дню, от весны к лету.
Начало
Вечереет. Нынче - время тревожное. Неделю назад снова вдвое дороже стал хлеб. Газет лучше в руки не брать: воюют, убивают, грозят... Возле Чечни опять взяли в заложники целый автобус людей. Там - женщины, дети. Подавай выкуп, миллионы долларов. Вроде сговорились, а потом - взрыв. Погибли четверо или пятеро. Кровь и слезы... Слава богу, телевизор не включаю. Там одна и та же горькая песнь. Летом нам телевизор не нужен. Чего ради сидеть и глазеть в душной комнате. На воле лучше.
Вечереет... Нет в мире ничего, кроме летнего покоя. Теплынь... Рядом - сад и огород. Зеленые кусты помидорные, на них - тяжелые гроздья плодов; острые луковые перья; шершавые, даже на взгляд, листья огурцов, в их сени пупырчатые крепыши; высокие зонты укропа, желтоватые, спеющие. Чуть далее отягченная краснобокими плодами яблоня "яндыковка". Время от времени - глухой стук упавшего яблока. Тишина. Выше яблони - просторное вечернее небо с розовеющими облаками. Они остывают ли, разгораются. Садится солнце или уже закатилось?.. Его заслоняет густая вишня, не в красных, а в черных ягодах от переспелости и ввечеру.
Вечерний покой. Пестрая бабочка пролетела, не тронув тишины. И странно было бы сейчас думать о ценах и деньгах и прочем. Об одной лишь жизни думается, о прекрасной жизни, что неслышно течет теперь летним покойным вечером, уходя к ночи.
К покою, к ночи готовится старая мать моя. Вот она, согбенная, малая, словно дитя, иссохшая от лет и годов, пробирается из огорода тропкою к дому. Походка ее неверна. Идет, оступается на нетвердых ногах. Вот встала и замерла, будто кто-то окликнул, позвал ее из вечернего сумрака, что густеет под яблоней, в зарослях смородины. Почудилось... Дальше пошла... оступаясь. Седые редкие волосы, узкие худые плечи под выгоревшим ситцевым платьем. Старый одуванчик. Снова встала - видно, снова почудилось. Чьи-то шаги, голос, взмах руки, чье-то лицо пригрезилось в сумерках. Их тут много, во дворе и в доме, старых видений - родных людей, которые долгий век жили рядом, теперь - ушли.
Мать уходит к ночному покою. В доме она будет долго молиться, поминая живых и мертвых. Вторые ближе ей: раба божия Анна, и раб божий Петр, и еще один Петр, тоже покойный, и еще один, но этот, слава богу, живой; покойные Коля, Слава и Ниночка, Михаил Николаевич - этого всегда с отчеством, как было в жизни. Молитва долга: для ушедших просит покоя, для живых - судьбы.
Потом она долго будет укладываться, заснет; и во сне к ней придут те, о ком она горячо просила в своей молитве: Нюра, Петя и другой Петя, Слава, Николай, Ниночка...
- Опять Нюру видела, - скажет она утром, - и мамочку с Ниной, они меня звали куда-то. Опять Славочку, Колю...
Но теперь - вечер. Старая мать моя молится в нашем старом доме. Я - на воле.
Низко и медленно летит на ночлег с полей черное воронье. Тянутся долго, кричат. Снова - покой. Высоко в небе - щебет ласточек. Там же, но выше, в самой глуби, - нежный переклик щуров. Щур золотистый... Это - в небе.
На земле же, рядом со мной, - старая летняя кухонька. Стены ее облупились, потрескались, шиферная крыша замшела. Сарай и вовсе убог. Зимний буран содрал его ненадежную кровлю. Весною приехали, на скорую руку набросали сверху старые жестяные листы, кирпичами их придавили. Стоит наш сарайчик. Рядом же - погреб; верх просел, а внутри выпирает пузом кирпичная стена. Скоро рухнет. Время, время... Когда его копали, этот погреб?.. Теперь и не вспомнить.
Старая кухня, старый сарай, старый погреб... На старый наш двор пришла пора запустенья. Мелкая трава "гусынка", почуяв волю, полонит двор. Зарастают даже тропинки. Остались лишь простые цветы: петуньи, ноготки, бархотки, астры. Петуньи теперь цветут фиолетовым, белым. Вечером нежно пахнут. Позднее, ближе к осени, распустятся махровые астры.
Но трава, трава... Полонит двор, и нет с ней управы.
Все гуще, просторнее расползается виноград. Когда-то он затенял лишь веранду, а теперь его зелень закрывает полдома. Смородина, задичав, палисад полонила.
Нет, это не просто дворовая зелень: лебеда и "гусынка", виноград, вишеньё, смородина. Это трава забвенья полоняет наш старый дом.