Звонок другу
— Да, конечно. А от чего это может быть, доктор?
— Это может быть от внутреннего кровотечения.
— От какого? — тупо спросила Аня.
— Этого я вам сказать не могу. Для этого и нужно обследоваться, — она отвела глаза. — Так вы согласны? Тогда собирайтесь.
Аня только сейчас заметила, что все держит в руках букет. Она положила его на стол, пытаясь собраться с мыслями.
— Ты самое необходимое в сумку кинь, — советовала соседка. — Туалетные принадлежности там, смену белья, халатик, носки. Чай, сахар. А как в палату Валентину Ивановну определят, сбегаешь, купишь продуктов.
— А почему у нее юбка грязная? — все так же заторможенно спросила Аня.
— Так она во дворе сознание потеряла. Я ее увидела. Иду из магазина, а она лежит. С Мариной из пятой квартиры привели ее в чувство кое-как. А Маринкин муж Валентину Ивановну в квартиру на руках донес, она идти не могла. Отсюда уже «скорую» вызвали. И еще хорошо, что так-то! А если бы она одна в квартире? И врача не вызвать, и дверь не открыть.
— Галина Михайловна, я вам оставлю ключ запасной от нашей квартиры на всякий случай. Мало ли что. Мама выпишется, я не всегда дома…
— Оставляй, — кивнула соседка. — Это ж не сию минуту. Давай я тебе помогу вещи собрать.
Уже в салоне «скорой» в Аниной сумочке запиликал мобильный.
— Лавруша, ты где? — прокаркал в трубку Скотников. — Мы вокруг стола ходим, не садимся…
— Толик…
— Только не говори, что не придешь! — каким-то даже грозным голосом перебил ее Скотников.
— Не приду, Солечка. Я сейчас маму в больницу везу. Извини уж.
— Вот как… А что случилось?
— Я потом перезвоню тебе. Вы там отмечайте.
— Может, попозже подъедешь?
— Нет, не получится. Я тебя в другой день поздравлю. И подарок вручу. Он тебе понравится. Все, целую. Всем привет.
— Ну вот, я тебе день испортила, — виновато улыбнулась лежавшая на носилках Валентина Ивановна.
— Глупости-то не говорите, мама! — строго ответила Аня.
Через два часа Валентина Ивановна находилась уже в трехместной, вполне чистенькой и просторной палате. Кроме нее там были седая опрятная дама лет семидесяти и молодая, очень бледная и худенькая женщина. На прикроватную мамину тумбочку Аня водрузила желто-синий букет.
— Что это у вас за праздник? — поинтересовалась медсестра, вкатывая штатив с капельницей.
— Это для общего тонуса, — ответила Аня, уступая место у маминой кровати.
— А-а, если для тонуса, это можно, — пробормотала медсестра, разглядывая вены на руке Валентины Ивановны. Аня вдруг увидела, что рука у мамы худенькая, вены бледные и почти не видны. И пронзительное чувство страха и жалости охватило ее.
— Мамочка, я пока выйду, чтобы не мешать.
— Конечно. Ты бы вообще шла домой. Или в гости. Еще успеешь, — прошелестела губами мама.
Аня выскочила на черную лестницу, закурила. Рядом стояла женщина в тренировочном костюме. Больная, догадалась Аня.
— Что вы, девушка, плачете? Сами сюда или привезли кого?
— Маму привезла.
— Не плачьте. Больница хорошая. Врачи — классные. С того света вытаскивают. Только берут дорого. Так что вам не плакать нужно, а деньги собирать.
Женщина бросила окурок в ведро и направилась к двери.
— А сколько собирать? — в спину ей спросила Анна.
— Это вам скажут, они здесь не стесняются, — не оборачиваясь, ответила женщина.
Аня вернулась в палату. Из тонкой вены торчала игла с пластиковой бабочкой. Мама дремала, но, услышав скрип двери, открыла глаза.
— Анюта, иди домой. Я спать хочу. Завтра не приходи, завтра только дежурный врач будет. У меня все есть. Телефон ты мне оставила. Если что, позвоню. Отдохни денек.
— Ладно, посмотрим. Спи пока. И ни о чем не тревожься, ладно?
Мама вдруг посмотрела на Аню таким взглядом, словно прощалась с ней. И у той снова защемило сердце.
— Иди, иди, доченька. И не волнуйся, — заметив, как изменилось лицо дочери, поспешила улыбнуться Валентина Ивановна.
Аня вышла на улицу. На душе было скверно. Видимо, у мамы что-то действительно серьезное. Ладно, не накручивай себя раньше времени, приказала себе Аня. Она снова закурила у дверей больницы, чтобы успокоиться. И куда сейчас? Домой не хотелось. Торчать там весь вечер одной и изводить себя бесплодными думами? К Скотникову? С таким настроением только праздник людям портить. Заеду-ка я к Зойке, она давно звала, решила Аня. Она достала мобильник, набрала номер приятельницы. Ее, небось, и дома нет. Уехала на дачу. Хотя у них в гимназии суббота — рабочий день. Тем более экзамены выпускные. А Зойка принимает сразу два предмета — химию и биологию. Все это пронеслось в голове, пока Аня слушала длинные гудки. Она собралась уж было отключить телефон, но услышала наконец знакомый низкий голос:
— Алло? Кто это?
— Зойка, это Аня. Ты дома? Что делаешь?
— Плачу, — доложил голос и всхлипнул.
— Чего это ты?
— А-а-а, жизнь не удалась. А ты где? Может, заедешь? Пожалуйста, Анюта! Мне так одиноко!
— Заеду. Обязательно. Обсудим твою жизнь. Мне кажется, она не безнадежна. А ты к моему приезду успокоишься, договорились? — весело, чтобы успокоить подружку, проговорила Аня. — Что привезти?
— Не знаю. Честно говоря, напиться хочется.
— Понятно. Опять за правду боролась?
В трубке молча сопели.
— Ладно, заказ принят. Жди, через полчаса буду.
По дороге к дому Аня переключилась мыслями на Зою Георгиевну Филиппову, которая когда-то работала вместе с Аней в Институте микробиологии. Зойка была Аниной ровесницей и стала ей подругой. Высокая, крупная, в больших очках с толстыми линзами, вечно одетая как-то наспех и не к лицу, Зоя выглядела весьма нелепо. Но человеком была добрейшим. Правда, микробиолог из нее — как балерина из сапожника. Вечно она запарывала самые ответственные опыты. Почему-то в ее руках погибали все микробы — нужные и ненужные, кусались смирные лабораторные мышки, убегали ленивые, раскормленные белые крысы, терялись протоколы опытов. Она вечно опаздывала на работу, чем доводила заведующую до тихого бешенства. Но были и неоспоримые достоинства, примирявшие завлаба с распустехой Зойкой: она была безотказна, всегда готова остаться после работы, выполнить самую неприятную ее часть. Нужно разобрать захламленную кладовку, добровольцы есть? Конечно, это Зоя Георгиевна. И пусть в процессе наведения порядка вдребезги разобьется парочка бесценных мерных цилиндров и колб, но порядок будет наведен. Эксперимент требует, чтобы кто-то дежурил всю ночь и делал отметки в журнале. Добровольцы есть? Конечно! Зоя глаз не сомкнет. Все будет отмечено. Правда, ее почерк смогут разобрать только эксперты-криминалисты, но это издержки производства. Кроме того, Зоя всегда приходила на помощь каждому, кто в ней нуждался. Навещала больных, сидела с чужими детьми, одалживала деньги. Коллеги ее любили, хоть и подсмеивались. Не любило Зою начальство. И было за что. Филиппова была правдоискательницей. Истовой, как первые христиане. Она не понимала, почему, в то время как институтское начальство сдает больше половины площадей в аренду, сотрудники получают нищенскую зарплату. И на каждом ученом совете совершенно не в тему звучал голос Филипповой, вопрошавшей, куда идут арендные деньги? Как будто не ясно, что они идут в карман директора и его зама. Возникало неловкое молчание, которое сменялось раздраженной отповедью директора. С ней проводили разъяснительную работу, ее увещевали, но Зоя была упряма, как стадо баранов. Борьба Филипповой за арендные деньги была обозначена коллегами лозунгом «Карфаген должен быть разрушен!» и продолжалась до тех пор, пока не закончилась поражением правдоискательницы. Директор натравил на нее отдел кадров, и начальница этого подразделения с рвением служебной собаки ринулась отслеживать время появления Зои Георгиевны в институте. Несколько опозданий — и Филипповой было предложено уволиться по собственному желанию. Однако вскоре Зоя устроилась в какую-то частную гимназию, где платили «зелеными». Аня была очень рада за приятельницу и умоляла ее укоротить свой язычок. Куда там! Опять, видно, во что-то вляпалась, горе мое! — подумала Аня, подъезжая к нужной станции.