Стихи

на нас растрачивать. Скажи спасибо, 
что - неспесиво, 
IX 
что совершенно не брезгливо. Либо 
не чувствует, какая липа 
ему подсовывается в виде вялых 
больших и малых 
пархатостей. Ты отлеталась. 
Для времени, однако, старость 
и молодость неразличимы. 
Ему причины 
и следствия чужды де-юре, 
а данные в миниатюре 
- тем более. Как пальцам в спешке 
орлы и решки. 
X 
Оно, пока ты там себе мелькала 
под лампочкою вполнакала, 
спасаясь от меня в стропила, 
таким же было, 
 как и сейчас, когда с бесцветной пылью 
ты сблизилась, благодаря бессилью 
и отношению ко мне. Не думай 
с тоской угрюмой, 
что мне оно - большой союзник. 
Глянь, милая, я - твой соузник, 
подельник, закадычный кореш; 
срок не ускоришь. 
XI 
 Снаружи осень. Злополучье голых ветвей кизиловых. Как при монголах: 
брак серой низкорослой расы 
и желтой массы. 
Верней - сношения. И никому нет дела 
до нас с тобой. Мной овладело 
оцепенение - сиречь, твой вирус. 
Ты б удивилась, 
 узнав, как сильно заражает сонность 
и безразличие рождая, склонность 
расплачиваться с планетой 
ее монетой. 
XII 
Не умирай! сопротивляйся, ползай!  Существовать не интересно с пользой. 
Тем паче, для себя: казенной. 
Честней без оной 
смущать календари и числа 
присутствием, лишенным смысла, 
доказывая посторонним, 
что жизнь - синоним 
небытия и нарушенья правил. 
Будь помоложе ты, я б взор направил 
туда, где этого в избытке. Ты же 
стара и ближе. 
XIII 
Теперь нас двое, и окно с поддувом. 
Дождь стекла пробует нетвердым клювом, 
нас заштриховывая без нажима. 
Ты недвижима. 
Нас двое, стало быть. По крайней мере, 
когда ты кончишься, я факт потери 
отмечу мысленно - что будет эхом 
твоих с успехом 
когда-то выполненных мертвых петель. 
Смерть, знаешь, если есть свидетель, 
отчетливее ставит точку, 
чем в одиночку. 
XIV 
Надеюсь все же, что тебе не больно. 
Боль места требует и лишь окольно 
к тебе могла бы подобраться, с тыла, 
накрыть. Что было 
бы, видимо, моей рукою. 
Но пальцы заняты пером, строкою, 
чернильницей. Не умирай, покуда 
не слишком худо, 
покамест дергаешься. Ах, гумозка! 
Плевать на состоянье мозга: 
вещь, вышедшая из повиновенья, 
как то мгновенье, 
XV 
по-своему прекрасна. То есть, 
заслуживает, удостоясь 
овации наоборот, продлиться. 
Страх суть таблица 
зависимостей между личной 
беспомощностью тел и лишней 
секундой. Выражаясь сухо, 
я, цокотуха, 
пожертвовть своей согласен. 
Но вроде этот жест напрасен: 
сдает твоя шестерка, Шива. 
Тебе паршиво. 
XVI 
В провалах памяти, в ее подвалах, 
среди ее сокровищ - палых, 
растаявших и проч. (вообще их 
ни при кощеях 
не пересчитывали, ни, тем паче, 
позднее) среди этой сдачи 
с существования, приют нежесткий 
твоею тезкой 
неполною, по кличке Муза, 
уже готовится. Отсюда, муха, 
длинноты эти, эта как бы свита 
букв, алфавита. 
XVII 
Снаружи пасмурно. Мой орган тренья 
о вещи в комнате, по кличке зренья, 
сосредоточивается на обоях. 
Увы, с собой их 
узор насиженный ты взять не в силах, 
чтоб ошарашить серафимов хилых 
там, в эмпиреях, где царит молитва, 
идеей ритма 
и повторимости, с их колокольни 
бессмысленной, берущей корни 
в отчаяньи, им - насекомым 
туч - незнакомом. 
XVIII 
Чем это кончится? Мушиным Раем? 
Той пасекой, верней - сараем, 
где над малиновым вареньем сонным 
кружатся сонмом 
твои предшественницы, издавая 
звук поздней осени, как мостовая 
в провинции. Но дверь откроем 
и бледным роем 
они рванутся мимо нас обратно 
в действительность, ее опрятно 
укутывая в плотный саван 
зимы - тем самым 
XIX 
подчеркивая - благодаря мельканью, 
что души обладают тканью, 
материей, судьбой в пейзаже; 
что, цвета сажи, 
вещь в колере - чем бить баклуши 
меняется. Что, в сумме, души 
любое превосходят племя. 
Что цвет есть время 
или стремление за ним угнаться, 
великого Галикарнасца 
цитируя то в фас, то в профиль 
холмов и кровель. 
XX 
Отпрянув перед бледным вихрем, 
узнаю ли тебя я в ихнем 
заведомо крылатом войске? 
И ты по-свойски 
спланируешь на мой затылок, 
соскучившись вдали опилок, 
чьим шорохом весь мир морочим? 
Едва ли.Впрочем, 
дав дуба позже всех - столетней! 
ты, милая, меж них последней 
окажешься. И если примут, 
то местный климат 
XXI 
с его капризами в расчет принявши, 
спешащую сквозь воздух в наши 
пределы я тебя увижу 
весной,чью жижу 
топча, подумаю: звезда сорвалась, 
и, преодолевая вялость, 
рукою вслед махну. Однако 
не Зодиака 
то будет жертвой, но твоей душою, 
летящею совпасть с чужою 
личинкой, чтоб явить навозу 
метаморфозу. 
* * * 
Вечер. Развалины геометрии. Точка, оставшаяся от угла. Вообще: чем дальше, тем беспредметнее. Так раздеваются догола. 
Но - останавливаются. И заросли скрывают дальнейшее, как печать содержанье послания. А казалось бы с лабии и начать... 
Луна, изваянная в Монголии, прижимает к бесчувственному стеклу прыщавую, лезвиями магнолии гладко выбритую скулу. 
Как войску, пригодному больше к булочным очередям, чем кричать "ура", настоящему, чтоб обернуться будущим, требуется вчера. 
Это - комплекс статуи, слиться с теменью согласной, внутренности скрепя. Человек отличается только степенью отчаянья от самого себя. 
 НА ВЫСТАВКЕ КАРЛА ВЕЙЛИНКА 
I 
Почти пейзаж. Количество фигур, в нем возникающих, идет на убыль с наплывом статуй. Мрамор белокур, как наизнанку вывернутый уголь, и местность мнится северной. Плато; гиперборей, вз'ерошивший капусту. Все так горизонтально, что никто вас не прижмет к взволнованному бюсту. 
II 
Возможно, это - будущее. Фон раскаяния. Мести сослуживцу. Глухого, но отчетливого "вон!". Внезапного приема джиу-джитсу. И это - город будущего. Сад, чьи заросли рассматриваешь в оба, как ящерица в тропиках - фасад гостиницы. Тем паче - небоскреба.