Укридж и Ко. Рассказы
— Что?
— Псины.
— Подхватили чумку?
— Нет. Гораздо хуже. Мой домохозяин забрал их как заложников своей инфернальной арендной платы! Слямзил материальный фонд. Связал активы. Сделал подножку предприятию на самой его заре. Ты когда-нибудь слышал о более вопиющей подлости? Я знаю, что дал согласие вносить чертову плату еженедельно и не вносил что-то около шести недель, но, спаси и помилуй, нельзя же ждать от человека, на руках у которого важнейшее предприятие, чтобы он отвлекался по мелочам, когда он занят самым тонким… Ну, я изложил все это старику Никерсону, но без всякого толка. И тогда телеграфировал тебе.
— А! — сказал я, и наступила краткая многозначительная пауза.
— Я подумал, — задумчиво произнес Укридж, — что ты порекомендуешь кого-нибудь, кого я мог бы подоить.
Говорил он равнодушно, почти небрежно, но в его обращенных на меня глазах был выразительный блеск, и я виновато отвел свои. Мои финансы в тот момент пребывали в своем обычном неустроенном состоянии — вернее, более, чем обычно, из-за промашки с фаворитом на ипподроме в Кемптон-Парке в предыдущее воскресенье; однако, мнилось мне, если только существует время протянуть дружескую руку, так оно настало именно сейчас.
Я напряженно размышлял. Случай требовал незамедлительного решения.
— Джордж Таппер! — вскричал я на гребне озарения.
— Джордж Таппер? — повторил Укридж, просияв. Его уныние исчезло, как туман в солнечных лучах. — Кто, как не он, черт побери! Просто поразительно, но я о нем и не вспомнил. Джордж Таппер, старый школьный товарищ с большим сердцем. Он сразу же отстегнет и не поморщится. У них, у типчиков из министерства иностранных дел, всегда припрятана в носке лишняя десятка-другая. Они выщипывают их из общественных фондов. Мчись назад в город, малышок, хватай Таппи, угости его и кусни на двадцать фунтов. Настал час для всех хороших людей прийти на помощь партии.
Я был убежден, что Джордж Таппер не обманет наших ожиданий, и он их не обманул. Он расстался с указанной суммой, не пискнув — и даже с энтузиазмом. Ничего приятнее для него и нарочно нельзя было придумать. Мальчиком Джордж поставлял сентиментальные стишки в школьный журнал, а теперь он принадлежит к тем людям, которые постоянно составляют списки жертвователей на то или иное дело, воздвигают мемориалы, организуют презентации. Он выслушал меня с вдумчивым официальным видом, с каким эти типчики по части иностранных дел взвешивают, не объявить ли войну Швейцарии, не направить ли суровую ноту Сан-Марино, и на второй минуте моей речи полез за чековой книжкой. Печальное положение Укриджа, казалось, глубоко его тронуло.
— Прискорбно, — сказал Джордж. — Значит, он дрессирует собак? Ну, раз он наконец занялся настоящим делом, будет крайне жаль, если его с самого начала обескуражат финансовые трудности. Нам следовало бы оказать ему какую-нибудь весомую помощь. В конце-то концов заем в двадцать фунтов не может решить проблему раз и навсегда.
— По-моему, ты большой оптимист, если расцениваешь это как заем.
— Укридж нуждается в капитале, вот в чем суть.
— Он тоже так считает, как и Гуч, бакалейщик.
— Капитал! — повторил Джордж категорично, словно урезонивал полномочного посла какой-нибудь Великой Державы. — Каждое новое предприятие для начала нуждается в капитале. — Он задумчиво сдвинул брови. — Как мы можем приобрести капитал для Укриджа?
— Ограбить банк.
Лицо Джорджа Таппера прояснилось.
— Нашел! — сказал он. — Сегодня же вечером я отправлюсь в Уимблдон и подниму этот вопрос перед его тетушкой.
— Ты, кажется, упускаешь из вида, что в настоящее время Укридж ей как будто по вкусу даже меньше скисшего молока.
— Возможно, имеет место временная размолвка, но если я изложу ей факты и внушу, что Укридж действительно старается заработать себе средства к жизни…
— Ну, попробуй, если считаешь нужным. Но вероятнее всего, она науськает на тебя попугая.
— Разумеется, тут нужна дипломатия. Пожалуй, будет лучше, если ты ничего не скажешь Укриджу о моем намерении. Не хочу пробуждать надежды, которые могут и не сбыться.
Сверкающая желтизна на перроне станции Шипс-Крейя оповестила меня, что Укридж явился встретить мой поезд. Солнце лило лучи с безоблачного неба, однако одного солнечного сияния было мало, чтобы вынудить Стэнли Фиверстоунхо Укриджа сбросить макинтош. Он выглядел как одушевленный ком горчицы.
Когда поезд подкатил к перрону, Укридж стоял в одиноком величии, но, покидая вагон, я увидел, что к нему присоединился человек со скорбным лицом, который, если судить по быстроте и настойчивости его манеры говорить и по выразительной жестикуляции, вентилировал тему, задевшую его за живое. Укридж выглядел разгоряченным и замученным, и, приближаясь, я услышал его голос, загремевший в ответ:
— Мой дорогой сэр, мой дорогой старый конь, будьте же благоразумны, попытайтесь развить широкий, глубокий и гибкий взгляд на вещи…
Он увидел меня и умолк — отнюдь не с огорчением, — ухватил меня за локоть и потащил по перрону. Человек со скорбным лицом не слишком уверенно последовал за нами.
— Привез, малышок? — осведомился Укридж возбужденным шепотом. — Привез?
— Да. Вот…
— Убери, убери! — простонал Укридж в неизбывной муке, едва я опустил руку в карман. — Ты знаешь, с кем я сейчас разговаривал? Это Гуч, бакалейщик.
— Поставлено товаров на общую сумму шесть фунтов, три шиллинга и пенни?
— В самую точку!
— Ну так чего же ты ждешь? Швырни ему кошелек, полный золота. Это его сразу усмирит.
— Мой милый старый конь, я не могу позволить себе транжирить наличность направо и налево, чтобы усмирять бакалейщиков. Эти деньги предназначены Никерсону, моему домохозяину.
— А! Послушай, по-моему, типчик шесть фунтов, три шиллинга и пенни следует за нами.
— В таком случае, малышок, припустим! Если этот человек узнает, что при нас имеются двадцать фунтов, я за наши жизни не дам и ломаного гроша. От него всего можно ждать.
Он быстро увел меня со станции на тенистую дорогу, которая вилась среди лугов, и все время пугливо поеживался, «как путник, что глухой тропой от страха нем бредет. Страшась через плечо взглянуть, главы не обернет. Исчадье ада, знает он, во след ему идет», о котором поведал поэт Кольридж. Собственно говоря, исчадье ада после нескольких шагов отказалось от преследования, что я не замедлил довести до сведения Укриджа, ибо такой день не слишком подходил для того, чтобы без особой надобности бить рекорды по спортивной ходьбе.
Он с облегчением остановился и утер обширный лоб носовым платком, в котором я узнал мою былую собственность.
— Слава Всевышнему, мы от него оторвались, — сказал он. — По-своему не такой уж плохой типус, насколько мне известно. Хороший муж и отец, как мне говорили, и поет в церковном хоре. Но ни малейшей прозорливости. Вот чего ему недостает, старый конь. Прозорливости. Он не в состоянии уяснить, что все компании-гиганты в свое время опирались на систему щедрого и любезного кредита. Не хочет понять, что кредит — это жизненная сила коммерции. Без кредита коммерция теряет эластичность. А какой толк от неэластичной коммерции?
— Не знаю.
— И никто не знает. Ну, теперь, когда он отвязался, можешь отдать мне эти деньги. Старик Таппи выкашлянул их охотно?
— С наслаждением.
— Я так и знал, — сказал глубоко растроганный Укридж. — Один из наилучших. Таппи мне всегда нравился. Человек, на которого можно положиться. В один прекрасный день, когда я обрету необходимый размах, он получит эту сумму назад десятерной сторицей. Я рад, что ты привез ее в мелких купюрах.
— Но почему?
— Я хочу рассыпать их веером на столе перед подлюгой Никерсоном.
— Он живет тут?
Мы приблизились к дому с красной крышей, укрытому от дороги деревьями. Укридж с силой забарабанил дверным молотком.
— Скажите мистеру Никерсону, — повелел он горничной, — что пришел мистер Укридж и хочет поговорить с ним.
В облике мужчины, который незамедлительно вошел в комнату, куда нас проводили, сквозило неуловимое, но заметное нечто, отличающее кредиторов по всему миру. Мистер Никерсон был человеком среднего роста, почти целиком огороженный бородой, сквозь чащобу которой он взирал на Укриджа оледенелыми глазами, извергающими волны вредоносного животного магнетизма. С первого взгляда становилось ясно, что он не питает к Укриджу особой любви. В общем и целом мистер Никерсон походил на одного из наименее приятных пророков Ветхого Завета, готовящегося к допросу плененного царя амалекитян.