Лиза из Ламбета

— Да, только куда наливать? Посуды-то лишней нету.
— А вот и есть, — торжествующе отвечала миссис Кемп. — Возьми-ка вон ту бутылочку, что мне в больнице дали. Пилюли на стол высыпь, прям кучкой, не бойся; тару сполосни. Так и быть, сама в паб схожу.
Оставшись одна, Лиза принялась прокручивать все происшедшее. Теперь она уже не чувствовала себя такой несчастной, ведь страшные события как бы отдалились во времени.
«В конце концов, — сказала себе Лиза, — не так уж это и важно».
Вернулась миссис Кемп.
— На-ка, Лиза, выпей еще.
— Давай, я не прочь. Голова кружится. А вообще, — раздумчиво добавила Лиза, сделав изрядный глоток, — оно отлично помогает.
— Ох, твоя правда, дочка; твоя правда. Для тебя это сейчас первое лекарствие. Подумать только, подралась с соседкой! Случалось и мне драться, да только я-то покрепче была, не такая тростиночка, как ты. Эх, жаль, я нынче не видала. Уж я бы не позволила мою дочку побить. Хотя мне и шестьдесят пять, а скоро шестьдесят шесть стукнет, уж я бы твоей обидчице сказала! Я бы сказала: эй ты, тронешь мою девочку — будешь иметь дело со мной, так что подумай лишний раз. Вот!
Миссис Кемп стала размахивать руками, в одной из которых был стакан, стакан навел ее на мысль. Она подлила себе и дочери.
— Эх, Лиза, — продолжала миссис Кемп, — как ты на отца-то своего бедного похожа! Вот гляжу я на тебя, и кажется мне, будто жизнь-то только начинается! Ты со мной груба была, Лиза, помнишь? Бранила меня, что я по субботам люблю стаканчик пропустить. Заметь, я не говорю, что иногда не перебираю — этакие случаи случаются и в самых порядочных семействах. Я говорю только, что стрекство уж больно хорошо, и тебе на пользу.
— Ничего, мамуль! — воскликнула Лиза, вновь наполняя стаканы. — Кто старое помянет, тому глаз вон! Я теперь совсем другая. Мне так плохо было, хоть в воду, честное слово, а теперь и ничего!
— В воду, скажешь тоже! Страсть-то какая! — ужаснулась любящая мать.
— В воду, мама. Я топиться хотела, а больше не хочу. Твоя правда: когда худо, нужно выпить глоток-другой — и все пройдет.
— Потому, Лиза, что мать твоя жизнь прожила. Сколько мне на долю-то выпало, на добрую сотню женщин хватит. Одних только детей было у меня тринадцать человек; можешь представить, каково это? Бывало, родишь и скажешь: чтоб мне провалиться, ежели это не последний; а потом как? Потом, известно, новый приспеет. У тебя, Лиза, тоже будут дети; не меньше, чем у меня. У нас в роду все женщины плодовитые, у всех больше десятка ребятишек; только тетя Мэри — сключение, у ней всего-то трое. С другой стороны, она и замужем не была, так что не считается.
Они выпили за здоровье друг друга. У Лизы все плыло перед глазами; девушка уже плохо соображала, где она и что она.
— Да, — гнула свое миссис Кемп, — я тринадцать человек детей родила и тем горжусь. Как говаривал твой покойный отец, это очень патритично — рожать детей на благо Британской империи. Он и на собраниях выступал. Как заведет, бывало, речь — ну чисто соловей. Заслушаешься. Будь он жив, уже бы членом парламента сделался бы. О чем бишь я? А, вспомнила. Твой отец говорил: «Что это за семья, в которой детей раз-два и обчелся?» Он был человек принципиальный. Радикал. Только, бывало, до слушателей дорвется, сразу начинает: ежели, мол, у человека больше десяти детей, значит, он настоящий патриот, верный подданный Британской империи. Слава, говорит, имперская подданными крепка! И каждый, у кого больше десяти детей, должен гордиться, говорит, потому он таким манером — плодясь и размножаясь, — строит Британскую империю, в которой солнце никогда не заходит, и каждого, говорит, долг и обязанность на жизненном пути, что Провидение ему предназначило, — столько детей Отечеству оставить, сколько Господь сподобит. Чисто соловей, бывало, разливается…
— Выпей еще, мама, — сказала Лиза. — Ты совсем ничего не пьешь. — Она взмахнула бутылкой. — Ну их всех, кобелей. Мне сейчас так хорошо, ничего не надо.
— Вот она, родная-то кровь когда заговорила, — обрадовалась миссис Кемп. — А раньше-то, Лиза, помнишь? Ты, бывало, коришь меня, а я и думаю: не может быть, не моя дочка, не ее девять месяцев под сердцем носила, должно, подменили. Ведь ежели подумать, мужчина — тот наверняка не знает, его дитя или не его; а женщину не проведешь, она завсегда свое-то отличит, ей чужого-то не всучишь без того, чтоб она не поняла.
— Ой, как мне весело, продолжала Лиза. — Не знаю, что это, да только смеяться хочется, пока животики не надорву. — И затянула песню «Ведь он же славный парень».
Лизино платье было порвано и запачкано, лицо в царапинах и синяках, под носом запеклась кровь; один глаз так распух, что едва открывался, сосудики полопались; волосы свисали на лицо и плечи; Лиза хихикала, как дурочка, и подмигивала этим изуродованным глазом.
 
 
Дейзи, Дейзи, на карету денег нет,
 
Но зато я прикупил велосипед…
 
 
Лиза уже не пела, а выкрикивала слова, отбивала ритм рукой по столешнице. Миссис Кемп улыбалась, приглаживала свои жидкие седые патлы и вдруг затянула надтреснутым голосом:
 
 
Эх, солдатики, солдатики идут…
 
 
Лизу постепенно охватывала меланхолия. Следствием стала песня «За счастье прежних дней»:
 
 
Забыть ли старую любовь
 
И не грустить о ней?
 
Забыть ли старую любовь
 
И дружбу прежних дней?
 
 
В конце концов обе притихли, а вскоре послышался храп миссис Кемп. Лиза уложила мать, притулилась рядом и тоже заснула.
 
 
Отче наш, иже еси на небесех!
 
Вино насущное даждь нам днесь,
 
И остави нам горести наши, яко же и мы оставляем обидчикам нашим…
 
Вино насущное даждь нам днесь,
 
Вино насущное…
 
 
  
12
 
Лиза очнулась глухой ночью. Рот ее горел, при малейшем движении голову пронзала острая боль. Мать, очевидно, уже просыпалась, потому что лежала теперь на своей половине кровати, полураздетая, стянув на себя одеяло и подмяв простыню. Лиза озябла; она тоже частично разделась — сняла башмаки, юбку, жакетку — и залезла обратно в постель. Хотела было укутаться вместе с матерью, но миссис Кемп только всхрюкнула во сне и плотнее завернулась в одеяло. Тогда Лиза укрылась своей юбкой и шалью, что были брошены тут же, в ногах постели, и попыталась заснуть.
Ничего не получилось: голова и руки горели, мучила жажда. Лиза попробовала встать за водой, но ее несчастную голову прожгла такая боль, что девушка со стоном и мучительно бьющимся сердцем рухнула обратно на кровать. К головной боли прибавилась боль, прежде незнакомая, пульсирующая по всему телу. Потом словно в самых костях зародился ледяной озноб, пошел по венам и артериям, по каждому мелкому сосудику, створаживая кровь. Лиза вся покрылась гусиной кожей. Так она и лежала, поджав ноги, свернувшись калачиком, укутавшись в шаль, стуча зубами, и шептала, прикусывая язык
— Ой, как холодно. Как холодно. Мама, укрой меня, не то я насмерть замерзну. Я насмерть замерзну!
Вскоре, впрочем, озноб уступил место жару. Лицо горело, Лиза обливалась потом. Она сбила ногами свое тряпье и расстегнула пуговки у ворота.
— Пить, — молила она. — Господи, все, что угодно, за каплю воды!
Ее никто не слышал — миссис Кемп спала мертвецким сном, периодически всхрапывая.
Лиза лежала, то трясясь от холода, то задыхаясь в жару, слушала тяжелое дыхание матери и всхлипывала от боли. В отчаянии она сгребла подушку и простонала:
— Почему, ну почему я не могу вот так же спать?
А темнота! Какая темнота заполняла комнату! Густая, жуткая; верно, такая бывает в склепах. Темнота казалась осязаемой. Суеверный ужас охватил девушку; она чуть не молилась на слабый свет уличного фонаря, проникавший в окошко. Лизе казалось, ночь никогда не кончится — минуты стали часами, Лиза не чаяла дожить до утра. Снова ее пронзила неведомая острая боль.