Хреновинка-Шутейные рассказы и повести]
И там, в раздевальной:
— Ах, какое белье у вас антиресное… Заграница-с? А куда же вы крестик свой изволили положить, господин купец, разыскать не могу?
— Уйди ты с крестиком. Я сам оденусь.
Толстый, пыхтя, встряхнул пиджак, из кармана выпал партбилет.
Тощий разинул рот, завертел бельмастым глазом и, нагнувшись, поднял обомлевшей рукой партбилет:
— Извиняюсь. Пожалте, товарищ, вот, — он с сокрушением тряхнул головой. — Ну-ну! — дернул за кривой свой нос и на цыпочках — голову вниз — быстро-быстро в парное отделение.
Толстый голову вверх — гордо, осанисто вышел вон и сел в автомобиль. Шофер сказал:
— Извиняюсь… Но почему ж, товарищ, вас не побрили?
— Нет, меня отбрили очень хорошо… Ха-ха. Что? Дуйте скорей на заседание.
КОТ ВАСЬКА
А почему это, спросить вас, не ставят памятников животным? Ставят царям, генералам и прочим выдающимся людям из штатских, а четвероногим зверям, будь они семи пядей во лбу — никогда. Священникам тоже не ставят ввиду сана. Ну, лошадям еще случается. И то ежели отольют чугунного коня, обязательно на него человека при параде взгромоздят. А вот, например, собаке или коту — сроду не поставят. Да и цензура никогда не дозволила бы. А, между прочим, коты бывают иногда идейные. И за идею страдают не хуже людей, только ничего не говорят, а помяукают где-нибудь под кроватью, да и все тут.
Вот не угодно ли такой рассказ, который произошел лично со мной. Сейчас расскажу вам, товарищи, про замечательного кота Ваську.
А сам я из цеха печатников, в типографии служу.
Особенность моего темперамента заключается в том, что сызмалетства пристрастился к сыроедению некоторых съестных продуктов. Например, с удовольствием кушаю в сыром виде печенку домашних животных, употребляемых в кулинарном искусстве. И не то, чтоб кровожадность во мне была, как у бенгальского тигра в Зоологическом, а просто так: отрежешь ножичком кусочек, посолишь и съешь. Отчего развился у меня подобный абсурд, не знаю. Возможно, что, исходя из книги Дарвина, мой прапрадед произошел не от обезьяньего вида, который мясо не жрет, а от льва или барса. Тем более и фамилия у меня Мокрицын.
И вот с подобной страстью к сыроедению я влюбился в девушку Нюру, будущую супругу мою. После продолжительного ухаживанья, во время которого я не переставал тайно лакомиться сырой печенкой, состоялся брак по всем правилам. Далее перехожу к описанию первого медового месяца.
Представьте себе воскресный день. Летнее солнышко начинает бросать свои лучи на наше супружеское ложе. Сладко спим и ничего не видим. Вдруг слышу легкое движение жены, которая желает высвободиться от моих сонных объятий.
— Ты, Вася, полежи, понежься, — сказала Нюра, — а я пойду на рынок, что-нибудь куплю и пирожок сделаю.
Я в ответ снисходительно улыбнулся и подумал: «До чего приятно женатым быть, тем более в воскресный день». Подумал так и в непосредственной истоме стал продолжать свой сон.
Потом приходит супруга Нюра, складывает покупки на стол и, всплеснув руками, восклицает:
— Ах я, дура, дура! Соды забыла купить. Без соды тесто не подымается. Пойду.
— Да ведь аптека-то далеко!
— Ничего. А ты понежься, — поцеловала меня в прямой пробор и щекотнула чуть-чуть ради медового месяца.
После ее ухода я потянул воздух обонянием и сразу сметил: ага, печенка куплена! А я этого фрукта в сыром виде не ел довольно значительный период: очень совестно супруги было.
Но вот невидимая сила подбросила меня с двуспального ложа на пол, подбегаю в одних нижних кальсонах к столу, развёртываю тюрючок — печенка! Глаза мои пронзительно впились в бурый, скользкого цвета здоровецкий кусок. Я принялся бороться сам с собой, желая утихомирить своего зверского прародителя, сидящего в моих внутренностях. Но, увы, — борьба была напрасна. Ясно видя, что я побежден, я проглотил обильную слюну и схватил нож. Съел кусочек и прислушался к совести. Совесть молчала. Я отпластал ломтик поувесистей и тоже сожрал. Совесть стала подавать свой голос. Я хотел было взвесить обстоятельства, но обильная слюна пошла в контру, и я, как паршивый алкоголик, дожрал печенку до последнего атома.
Боже, боже, что я наделал! Как закоренелый преступник, я бросился в супружеское ложе, проклиная себя и принося отчаянную клятву, что подобный пережиток повторяется последний раз.
Послышался скрип двери. Я натянул одеяло и притворно захрапел. Сердце мое усиленно билось, холодный пот покрыл весь позвоночный столб от затылка до бывшего хвоста.
— Ах ты, дьявол паршивый, ах ты, блудня окаянная! — раздался резкий крик супруги. — Сожрал! Печенку сожрал!.. Вот те пирог с начинкой. А ты, Вася, спишь и не слышишь…
— А? Что? — захлопал я глазами, стараясь ничего не понимать в событиях.
— Что, что… Кот печенку стрескал!
— Что ты. Неужели?! — воскликнул я и приподнялся, сделав озабоченное и в то же время озлобленное против кота выражение. — Черт какой… Таких котов в мешок да в воду.
А кот подошел, как ни в чем не бывало, и стал безвинно тереться о ноги хозяйки. Та сгребла его за шиворот и ну с остервенением тыкать котовой мордой в сахарную бумагу где была инкриминирующая печенка: — На, на, на!
Кот кинулся под супружескую кровать, оттуда в угол, оттуда опять под кровать и замяукал.
— Я те помяукаю! — заметая следы, крикнул я. — Стервец какой, ворина!.. К стенке тебя, скот безрогий!
Кричу свирепо, а у самого слезы в сердце: «Ах ты, бедная, бессловесная животная, — подумал я. — Ведь ты, Васька, за идею пострадал».
А жена говорит:
— И что это такое поделалось с котом?! Третий год живет у меня, отродясь не блуживал.
— Вполне понятно, — сказал я, — он животная хитрая. Ему только доверь. Паразит, черт…
А этак через месяц, когда жена к бабушке в гости уехала, напился я пьяненький.
Купил я две порции сырой печенки, и устроили мы вдвоем пир. Двое Васек: я да кот. Сидели мы с ним на полу у печки, жрали печенку, пили, плакали.
Я все рыльце расцеловал незабвенному коту с большой симпатией.
— Ах, Вася, — говорю, — Василь Василич! Прости ты меня, живоеда паршивого. Ты, ради Христа, не думай, Васька, о нас, о человеках, очень плохо-то: уж не всегда же мы бываем подлые; случается, что и мы по правде живем, случается, Васька, что и мы совесть помним. Ах, Васька, — говорю, — Василь Василич, кот, горько мне, Васька, сознавать, что я от окаянного обезьяна произошел. Скажи мне, Васька, премудрый кот, а кто ж твои-то праотцы? Не кот ты — ангел мелкобуржуазный!
И горько-горько я заплакал.
А кот — курлы-мурлы — крутит, крутит хвостом и говорит:
— Не скучай, хозяин: и тебя и меня одни и те же блохи едят.
СОЧУВСТВУЮЩИЙ
IЖил в селе Вавилове замечательный козел. Благодаря своей резко выраженной индивидуальности, он попал в печать, в отдел «Нам пишут из деревни», а затем и в герои данного рассказа.
Весь черный, лохматый, глаза янтарно-желтые, рога огромные, с круглыми завитками, как у горного ямана. Поступь имел важную, бородку среднего размера, лошадей держал в повиновении и распространял на версту нестерпимый запах — смесь нашатыря с какой-то псиной. Имя же ему — Васька.
Характер козла вообще был несносен. К женщинам во все времена года он питал неистребимое презрение. А по весне, когда вся жизнь земная вполпьяна, он без разбора бил рогами встречного и поперечного, наводя панику не только на свое село, но и на окружающие местности. Завидя вырвавшегося из хлева Ваську, всяк спешил подобру-поздорову скрыться. Застигнутые врасплох залезали на деревья, на крыши и там отсиживались. К пьяным он тоже не благоволил: о масленице он таких лещей надавал пьянице Шелёпе, провожая его от самого кабака до дому, что Шелёпа, приняв в конце концов Ваську за натурального черта, дал клятву больше не напиваться и свой зарок сдержал. Жена Шелёпы, Варвара, вынесла в благодарность Ваське круто посоленный ломоть хлеба; Васька хлеб скушал, а Варвару для порядка все-таки ударил в зад, Варвара перекувырнулась.