Пятая рота

— Ну, что, разведка, — предложил я им, — разведаем обстановку?
— И в самом деле: что это мы как дураки тут сидим? — согласились они.
— А если ругаться будут? — спросил осторожный Щербанич-младший.
— Скажем, что на оправку. Не в кузове же ссать, — успокоил его старший брат.
Переступая через чьи-то ноги мы двинулся к заднему борту. Я спрыгнул и вляпался во что-то мягкое. Переступил ногами — и снова вляпался. Я глянул под ноги. Хорошо, что в Советской Армии выдают парадные ботинки, а не парадные туфли: ноги мои по щиколотку утонули в пыли.
Ох уж эта мне афганская пыль!
Мельчайшая, мельче муки самого высокого помола, она неистребима и всепроникающа. Она поднимается за движущимся БТРом или КАМАЗом на несколько десятков метров и медленно, лениво оседает обратно, часами зависая в воздухе. О том, что приближается транспортное средство можно догадаться за несколько километров по пыльному столбу. Еще невидно, что это: БТР, БМП или грузовик, но отчетливо виден пыльный хвост, уходящий ввысь. Длинный, как у кометы. После «афганца» — шквалистого ветра пустыни, сильного настолько, что сбивает вас с ног, вовсе нередкого в этих местах, — как бы вы не конопатили палатку, землянку или модуль, в котором живете, можете быть уверены, что через час эта пыль, пробившись через все затычки и уплотнения ляжет ровным слоем в два пальца толщиной на подушки, одеяла, табуреты. На всех предметах будет лежать невесомая, неистребимая, серо-коричневая афганская пыль. Когда колонна, выезжая на боевые действия, свернет с бетонки на грунтовую, все экипажи, кроме головного, вволю надышатся этой пылью, которая полетит прямо в лицо из под колес впереди идущих. Лицо, руки, уши, волосы — все будет забито ей до полной неузнаваемости. И никогда ни на одном привале не удастся вам полностью отмыть эту въедливую пыль. Во-первых, она проникнет вам в мельчайшие поры, а во-вторых, воды у вас не пруд пруди и вся она в экипаже считана и учтена: сколько выпить, сколько умыться, сколько в радиатор. Лишней воды у вас не будет никогда! До полка, до бани. Только вернувшись в полк, можно будет, встав под горячую струю душа, попытаться привести себя в человеческий вид. Только в полку будет в достатке воды, в которую правда никогда не пожалеют на водокачке положить невероятное количество хлорки.
Поняв, что на пыль обращать внимание бессмысленно — к ней надо привыкнуть на ближайшие два года — мы осмотрелись. За КАМАЗом, огороженные колючей проволокой стояли ряды палаток. Под грибками прогуливались часовые в касках и бронежилетах, с автоматами за плечами. Пространство между двумя десятками этих палаток освещалось двумя неяркими лампочками, подвешенных на железных ржавых трубах, вкопанных за неимением нормальных столбов. Скукотища. Глазу не на чем отдохнуть. Палатки, часовые, лампочки — от этого несло захолустной безнадегой. Завтра и мы — наденем бронежилеты с касками и будем бесцельно слоняться между этими или другими такими же палатками, пытаясь убить скуку и считая минуты до смены. Больше ничего вокруг нельзя было разглядеть: стояла ночь — черная, как разлитая тушь. На высоком, нерусском небе, горели невероятно крупные звезды. От края и до края протянулся Млечный Путь и где-то возле горизонта выплыл тонкий серп месяца. В такую ночь только воровать хорошо: ничего не видно. Окатив колеса КАМАЗа, мы снова полезли в кузов. Нечего было и думать, чтобы сохранить парадки в пристойном виде. Ночевка в пыльном кузове навсегда убьет их. Из кузова можно было видеть советский берег, зарево огней над Термезом и больше ничего.
Сна не было. «Неужели это Афган?», — думалось мне, — «А где же разрывы снарядов? Где свист пуль?». Мне почему-то казалось, что не успеем мы пересечь Мост, как сразу же окажемся в гуще боя, а тут — глухая тишина. Словно не на войну приехали, а в далекий, оторванный от жизни колхоз. Того и гляди придут «местные» с цепями от бензопилы и дрекольем и начнется дискотека. Тишина полнейшая и темень кромешная. Ничего не видно и не слышно. Скукотища.
Вдруг, возле КАМАЗа послышались приглушенные голоса. Слов было не разобрать, но можно было угадать одно, которое произносили чаще остальных: то ли «значки», то ли «заначки». Наконец, над задним бортом показалась голова «местного»:
— Здорово, пацаны! Как доехали?
Судя по интонации, абориген был настроен невраждебно.
— Нормально.
— Пацаны, тут такое дело… — замялся абориген.
В это время в кузов перемахнул другой абориген:
— Здорово, пацаны!
— Здорово, — ответили ему.
— Пацаны, помогите, если можете, — начал тему второй абориген.
Мы, понятное дело, помочь были рады, только не знали — чем?
— Пацаны, — пояснил шустрый абориген, — на дембель значки надо. Поделитесь, у кого что есть. Да вашего дембеля почти два года — успеете себе достать, а по полку со значками никто не ходит.
У меня было два значка — за классность и «воин-спортсмен», в простонародье именуемый, также, «бегунок». Третьего значка солдатской доблести — «отличник Советской Армии» мне было еще не положено: в Союзе его выдавали только после года службы, а в Афгане и вовсе не выдавали вообще никаких значков. Значок этот был предметом вожделения всех молодых — именно он выделял старослужащих от черпака и выше. Если у тебя на груди — «отличник СА», то ты уже как минимум черпак и пользуешься всеми правами привилегированной касты. Мне было не жаль своих значков, с таким трудом заработанных в учебке. Я снял их с себя оба и протянул аборигену.
— Держи. На память.
Абориген покрутил мои значки в ладонях:
— Ух, ты! — восхитился он, — красный. Молодец! — похвалил он меня.
«Красный» — это «бегунок». Синий давали через полгода службы за то, что ты полностью укладываешься в нормативы по ФИЗО, то есть перемахиваешь через коня, подтягиваешься двенадцать раз, шесть раз делаешь подъем переворотом и пробегаешь в солдатских сапогах километр за три-тридцать, а три километра — за двенадцать минут. Ну и десятикилометровый марш-бросок — само собой. За красный значок нужно было сдавать нормативы так, что язык вывешивался на плечо на манер шарфа, а из жопы пышным шлейфом сыпался песок.
Шансов получить синий у меня не было.
Через несколько дней после того, как мы в мае гражданской кодлой прибыли в доблестную учебку связи, иначе — в/ч 96 699, командир роты построил наш взвод и объявил:
— Товарищи курсанты! Осенью ожидается проверка из Министерства Обороны. Понятно, что из самой Москвы дяди с большими погонами поедут за четыре тысячи километров не для того, чтобы нас награждать. Поэтому, наша задача — не ударить лицом в грязь на предстоящей проверке. В ваш пятый взвод мы собрали наиболее физически подготовленных курсантов. Отбирали по вашим личным делам. Короче, мужики, — подвел он итог, — через полгода из вашего взвода — шесть мастеров спорта, остальные — кэмээс. Вопросы?
— Товарищ старший лейтенант, а как же мы готовиться будем?
— Мне по уху. Выбирайте себе вид спорта и готовьтесь в личное время. Спортгородок, — он показал рукой, — там.
С этого дня началась наша задрочка по полной программе под командой командира взвода лейтенанта Микильченко. Нужно оговориться, что во взводе было уже два мастера спорта — по боксу и дзю-до. Было еще человек пятнадцать кэмээсников. Но остальные, увы, ничем не блистали. Мои спортивные достижения были скромные: второй разряд по легкой атлетике, полученный еще в школе. Но, второй — не первый и уж тем более не кэмээс! Да и бегал я на гражданке в шиповках, а не в тяжелых юфтевых ботинках! За полгода я — хоть обосрусь, а на кэмээсника не сдам!
Я ошибался. Сдал. Сдал как миленький, никуда не делся. И шансов не было не сдать. Микила натаскал.
«Орбита» — беговая дорожка спортгородка — была длиной ровно четыреста метров. Соответственно один километр, который надлежало сдавать по нормативу, состоял из двух с половиной кругов. Во взводе — тридцать человек. Микилу не устраивал результат в три-тридцать. Поэтому, после двух с половиной кругов, первые пять курсантов, которые, выпучив глаза от напряжения и загоняя перекошенными ртами воздух в легкие, финишировали, обогнав остальных, на подгибающихся ногах отползали отдыхать. Остальные же двадцать пять продолжали свое движение по «орбите». Сразу же после финиша первой пятерки, скорость бенетона падала для того, чтобы метров через двести возрасти до прежней. Парни, озираясь друг на друга, чтобы не дать себя обогнать, бежали сначала трусцой, затем задние наддавали, передние, чтоб их не опередили, тоже ускорялись и последнюю стометровку взвод пробегал как стадо бешеных бизонов, отталкивая друг друга локтями. Снова повторялась та же картина: выпученные глаза, перекошенные рты, клокочущие от недостатка кислорода легкие, локти, направленные в бок соседа — и пятерка новых счастливчиков, держась за печень, шла в тенек наблюдать, как уже двадцать человек продолжают свой бег по «орбите». Нетрудно посчитать, что самые плохие бегуны пробегали не один, а целых три километра в то время, как их быстроногие товарищи отдыхали в тени. Мне повезло: второй разряд я получил именно за бег на километр, пробегая его меньше, чем за три минуты. Но, повторюсь, в шиповках, а не в солдатских ботинках с негнущейся подошвой. Нечего даже было думать о том, что таким макаром можно выполнить норматив кэмээсника.