M/F

— Катерина сообщила мне занятную новость.
— Заня… заня…
— Все очень мило идет к завершению. Как я уже говорил до того, как вы вышли, кажется, у вас где-то здесь мясо гниет.
— Я его выбросил.
— А по-моему, нет, Фабер. Впрочем, не важно. Все закончится хорошо. Вы же мастер языковых игр. Должны с ходу разгадывать синонимические шарады.
Я не сразу сообразил, что он имеет в виду. Я думал, что его веселость — это вообще что-то нечеловеческое, что-то присущее исключительно вымышленному персонажу, какому-нибудь высокоинтеллектуальному полицейскому комиссару, который рассматривает страдание как дым курительной трубки, наполняющий комнату, предназначенную для развлечений с картинками-головоломками или планами битв. Вся история человечества складывается из притворства, что пустоту между двумя пустотами можно заполнить еще чем-нибудь, кроме игры. И все же, если бы природа выполнила всю серьезную работу, что бы тогда осталось нам, людям?
— Я почти в эйфории, — сказал доктор Фонанта над своим искалеченным телом и керамической левой рукой.
  
17 
 
Вот краткий отчет — скорее всего не очень точный, из-за тогдашнего моего опьянения и теперешнего ухудшения памяти — о моей свадьбе с собственной сестрой.
Слоны получили сдобу, тюлени — рыбу, рычащие хищники — мясо. Птицы в клетках (хищные — на жениховской стороне манежа, говорящие — на невестиной) не получили ничего. Почти все присутствующие так и остались в сценическом облачении и в гриме, но отец Кастелло, он же Понго, «раздел» лицо и оказался этаким пылким аскетом-церковником в мешковатом клетчатом рванье, возможно, не более экстравагантном, чем традиционный священнический наряд. У него был изысканный англо-ирландский акцент, и проповедовал он обстоятельно.
— И это весьма знаменательно, что видим мы возрождение утраченной первозданной невинности именно здесь, в совершенном круге, который, как и само обручальное кольцо, символизирует единство и бесконечность Бога.
Мы стояли на середине манежа: я — чуть пошатываясь; Катерина — в каком-то помятом белом мешке, откопанном со дна собранной дорожной сумки; рядом со мной — мистер Дункель с кольцом наготове. Доктор Фонанта, в приподнятом настроении, послал своего амбала-шофера купить самое простенькое и дешевое колечко в ближайшем универмаге. Доктор был, без сомнения, безумен. Как, впрочем, и все остальные. Сказал, что появится позже. Сперва ему надо оживить мисс Эммет и дать ей кое-какие указания. Он больше не заговаривал о Сибе Легеру, но я — как, конечно, и вы — разгадал его синонимическую шараду.
— Адам, и Ева, и прирученные укрощенные звери на земном уровне бытия. На небесном же уровне все творение славит Творца, предаваясь увеселительным развлечениям, каковые суть тоже божественный дар. Все мы — Божьи комедианты: играем, кривляемся и кувыркаемся перед троном Его, Ему на потеху.
— Не тяни, закругляйся, — пробормотал мистер Дункель, одетый в смокинг. Потом наградил меня очередным так называемым убийственным взглядом из тех, которыми, как я понимаю, всегда только и награждал беднягу Лльва. Лльва никто не любил, кроме пары девушек-наездниц с дерзкими, жесткими лицами, но поистине великолепными телами, которые стояли сейчас, почти голые, среди прочих гостей, не сводя глаз с Катерины. Очевидно, они были уверены, что я ее обрюхатил во время какой-то из предыдущих остановок в бесконечных гастролях бродячего цирка, и вот теперь она притащилась сюда вслед за мной со своим багажом и беременностью.
— И не случайно, что первые мученики христианства при цезарях уходили в жизнь вечную именно с цирковой арены.
Адерин, Царица Птиц, стояла у меня за спиной. Стояла с совершенно каменным лицом, с хной на щеках, в бирюзовом платье, с катарактой накладных волос. Было никак не возможно понять, что творилось у нее в голове.
— Но вернемся к сегодняшнему радостному событию.
Была ли это намеренная ирония? С приближением момента не-истины я постарался не слишком шататься и стоять более или менее прямо, а Катерина и так была как деревянная. Доктор Фонанта заранее напичкал ее лекарствами из черного чемоданчика, который его громила-шофер притащил из машины. Помимо сфигмоманометра и клизмы в чемоданчике был большой выбор разнообразных пилюлек. Одна из наездниц, с откровенно распутным лицом и волосами мадонны, ухмыльнулась мне, в связи с чем — плюс еще вид ее бюста и бедер, плюс еще общая похотливо-разгульная атмосфера, свойственная любой свадьбе (а тут были вдобавок огромночленные звери, пусть даже и в клетках, и мирные слоны, чьи долгие и обстоятельные копуляции могли бы стать темой для краткой каденции в проповеди отца Кастелло, причем на совершенно законных основаниях, поскольку о них говорил сам кардинал Ньюмен [27]), — так вот, в связи со всем перечисленным выше, я обнаружил, что кое-что у меня все-таки встало прямо, но очень локально и, вероятно, наглядно для тех, кто стоял близко, поскольку штаны лучшего костюма Лльва сидели на мне в обтяжку.
Брачный обряд отца Кастелло был либо чем-то совсем уже новым и экуменическим, либо его собственным сочинением. Меня спросили:
— Согласен ли ты, Ллевелин, ввести эту женщину, Катерину, в супружеский храм, кормить ее и оплодотворять, ублажая, одевать ее и украшать, делать все, чтобы сон ее был спокойным и крепким, а пробуждение — приятным, пока время не ослабит узы, пока гирлянды не станут цепями, пока дружество не обернется враждой?
Что я мог ответить, кроме того, что согласен?
— Согласна ли ты, Катерина, принять этого мужчину, Ллевелина, дабы стал он тебе основанием и опорой, спутником и покровителем, прибежищем и поддержкой, источником радости и раздражения, хлеба и многих плодов в твоем чреве, пока любовь любострастна, а страсть не стала напастью?
Возможно, я не совсем точно помню, что он говорил. Катерина, как и всякая нормальная невеста, боролась с сухими слезами и не отвечала. Отец Кастелло ласково проговорил:
— Смелее, дитя.
Катерина вроде бы кивнула, что сошло за согласие. По знаку отца Кастелло мистер Дункель передал мне кольцо, купленное доктором Фонантой, и отец Кастелло провел мою руку с кольцом от Катерининого большого пальца к безымянному, произнося определенную фразу над каждым пальцем, пока не дошел до нужного:
— Отец будет домом тебе, Сын — столом, Дух Святой — веющим ласковым ветром. Священное таинство свершилось: вас было двое, а теперь вы — одно.
Произнеся эту последнюю фразу, он продел Катеринин палец в кольцо, оказавшееся чуть великоватым. Цирковой оркестр, расположившийся прямо на манеже, грянул свадебный марш, которого я раньше не слышал:
Адерин холодно поцеловала нас обоих, вся честная компания устремилась к буфетным столам, а Дункель оттащил меня в сторону, вроде как для личного благословения:
— Ладно, паршивец, теперь ты, надеюсь, завяжешь со своими вонючими играми и раздолбайством. С виду она не особенно. Хоть убей, не пойму, как ты вообще с ней связался. Уж наверняка через какую-то похабень, как обычно. Впрочем, ладно. Но это лишь потому, что твоя мать очень-очень просила, а так я бы не согласился. В общем, бери его на ночь, только чтобы все было чисто, понятно, свиненыш?
— Да пошел ты, жиртрест, — дружелюбно откликнулся я. — Чего, на хрен, на ночь, кого его?
— Мой трейлер, — сказал Дункель, излучая ненависть сквозь очки с круглыми стеклами. Он был немного похож — может быть, из-за этих очков — на Пина Шандлера, только постарше. Я как-то даже соскучился по этому гаду в господнем исподнем, тосковал по нему, как по безынцестному дельфиньему морю свободы, и одновременно думал о том, что вокруг развелось как-то чересчур много копий и дубликатов, как будто наш со Лльвом дуэт заразил окружающий мир, и одновременно думал о том, что у Дункеля нет никаких прав на трейлер, раз он работает и ночует в гостиничном номере.