Игра по-крупному

-- Ну, здравствуй...
-- Здравствуй, -- равнодушно рек Игорь. Ирина с растерянной ухмылкой смотрела на мужа.  -- Загорел... Похудел. -- Она подошла к нему и положила руку на плечо. Игорь с ненавистью посмотрел ей в лицо и с силой оттолкнул от себя. Ирина отлетела на диван, вскользь тюкнув головой стенку.
Какое-то время она лежала зажмурившись, пережидая боль. Фирсов, стиснув зубы, вытряхивал из ящиков секретера бумаги.
-- Ну ладно, -- безразличным голосом сказала Ирка и открыла глаза. -- Ладно...
Игорь нашел свидетельство о браке, разорвал его на четыре части и бросил на стол. Снял с пальца обручальное кольцо и положил сверху.
-- Прощай!
Ирина не ответила. Совсем чужой человек смотрел на Игоря; совсем.
Она уткнулась лицом в подушку и замерла.
Игорь вышел.
Когда  он через несколько дней приехал на Петроградскую, то обнаружил комнату в полном порядке: стол был чист, диван собран, пол подметен, а секретер, из которого он в тихом гневе метал бумаги, прибран и закрыт. Вещи из чемоданов -- за некоторым изъятием -- были аккуратно разложены по полкам шкафа или висели на плечиках. Исчезли, правда, новые постельные принадлежности и хрустально-фарфоровая дребедень, которой принято одаривать молодоженов со словами: "Любовь вам да совет!", но этот безобидный для себя убыток Игорь заметил много позднее. Комната была чиста и скучна как гостиничный номер. Игорь походил по ней, надеясь обнаружить записку или конверт с письмом, но желто-соломенные плоскости мебели, где могло бы лежать последнее послание бывшей жены, светились унылой пустотой. Игорь прилег на диван, не снимая ботинок, но тут же поднялся -- ему показалось, что от обивки пахнет Ириниными духами "Быть может". Пересел в кресло. Но и там пахло какой-то парфюмерией.
Он отворил оба окна, закурил и вновь прошелся по комнате. Ветер лениво заигрывал со шторами. Игорь подошел к настенному зеркалу. Хмурое осунувшееся лицо, потемневший ворот рубашки, тоска в глазах -- дело дрянь. Такие физиономии бывают, наверное, у висельников за пять минут до петли. Открыл столешницу секретера, посидел, трогая авторучки в бронзовой карандашнице. Глянул на листок бумаги с планами на лето, но не читалось. Порвал, бросил на пол -- какие теперь планы... Сунул окурок в пепельницу, примял. Забыть! Надо забыть ее начисто! И радоваться, что это случилось сейчас, а не позднее. Забыть. Забыться... Встать, встряхнуться, собрать чистое белье и -- в баню. В баню на Большую Пушкарскую! Напариться, намыться до скрипа кожи, послушать словоохотливых мужиков в раздевалке, когда они уже сидят на лавках с запотевшими зеркалами и потягивают из бутылок пиво, постричься, побриться в тамошней парикмахерской, а потом взять водки и отправиться в "Пушкарь", где тяжелые, сужающиеся кверху глиняные кружки,  и где гуляют сейчас студенты в стройотрядовских робах, залепленных надписями и значками. В баню!..
Но не вставалось.
Игорь сидел, подперев голову руками и тупо смотрел на пачку чистой бумаги, припасенной для диплома. Последние экзамены позади. В институт ходить не надо. Месячная практика. Дипломный отпуск. Защита. Распределят куда-нибудь. Какая, на хрен, разница -- куда. Тоска... Он включил зашипевший транзистор и крутнул ребристый лимб настройки. "...И лично генеральному секретарю... на десятую пятилетку... победили со счетом два ноль..." В каком-то просторном зале безудержно аплодировали, звучали здравицы. Игорь выключил приемник и закрыл секретер.
Не вешать носа!.. В баню!
Он достал из кладовки духовитый веник и стал собирать вещи.
Прорвемся!..
Развели их быстро -- детей нет, какие разговоры... Ирина на суд не пришла, прислав заявление с просьбой удовлетворить желание истца о расторжении брака. "Не сошлись характерами".
Истинную причину развода Игорь хранил от всех в тайне. Соседи деликатно молчали, лишь тетя Катя, сделав озабоченное лицо, поинтересовалась однажды на кухне: "Что-то Ирочки давно не видно -- не больна ли?" - "Она у родителей", -- отрезал Игорь. Сокурсники, которых не было на тихой домашней свадьбе, сочли всю историю с недолгим ношением обручального кольца попросту блефом. Штамп в паспорте, за ликвидацию которого требовалось заплатить тридцатку, Игорь изводить не спешил -- не мешает, жениться он пока не собирается, пусть будет.
Фирсов любил сентябрь -- высокое голубое небо, золото листьев, солнечные блики на Неве, от которых больно глазам и на которые тянет смотреть, набережные, кажущиеся после летней туристской толчеи пустынными, еще зеленая трава газонов, тугие удары по теннисному мячу на кортах Михайловского садика, близ обвязанного строительными лесами Спаса-на-Крови. А хоть бы и дождь -- надеть плащ, ботинки на толстой подошве, раскрыть зонт, и -- иди с поднятым воротником по опустевшим улицам, ступая меж луж и держась подалее от брызгливых автомобилей, сворачивай в переулки, где воздух кажется густым и плотным, иди дальше и дальше, пока не набредешь на улочку с совсем незнакомым названием или не упрешься в неведомую тебе узенькую протоку, вода в которой кажется зеленой от зажавших ее покатых берегов, поброди там средь невысоких домишек, постой -- куда спешить? -- подыши влажным воздухом, послушай, как плюхаются в воду капли дождя (для этого надо спуститься по скользкой траве и сложить-на минуту зонт) и выбирайся обратно к дому, испытывая легкое беспокойство путника, чуть сбившегося с пути.
Ему нравилось, как шуршат сухие листья в аллеях парка Ленина,  близ памятника "Стерегущему", и он шел этим старым парком вдоль Кировского проспекта, заходил в Петропавловку послушать дилиньканье курантов, добредал до Марсова поля, но обходил его стороной, по Халтурина и, если случалась недлинная очередь возле подвального магазинчика за арбузами, стоял в  ней,   указывал   расторопному  тюремщику-продавцу, какого полосатого арестанта освободить из решетчатой клети, платил за него выкуп и нес домой. Брал дешевый венгерский рислинг или болгарский "Слънчев бряг", а то и пузатую бутылку "Гьмзы" в пластмассовой оплетке -- пил, закусывал арбузом, смотрел недолго в телевизор, ставил на проигрыватель пластинку, снова наливал, пил... И как назло, все знакомые словно поумирали, никто не стучал в стенку и не звонил по телефону.
Хаживал в Эрмитаж и Русский, пытался читать Монтеня, Стругацких, переписку Сталина с Рузвельтом и Черчиллем, но на втором десятке страниц чтение клинилось -- книга втискивалась в свою щель на стеллаже, и Игорь, опершись о подоконник, смотрел в окно; начал было готовить маринады, но бросил, не в силах переносить осторожную тишину, рождавшуюся на кухне с его появлением.
Комната угнетала.
Отсутствие неотложных дел, планов, установленных сроков, которые нельзя сорвать, обещаний, которые нельзя не выполнить, -- всего того, к чему Игорь привык в институте, создавало пустоту и изводило душу еще больше. Преддипломная практика на заводе "Цветметобработка" оказалась барахлом, а не практикой. Сизоносый руководитель из отдела главного энергетика с первых дней дал понять, что чем реже он будет видеть своего практиканта, тем лучше. Игорь все понял и появлялся на заводе раз в неделю.
Деньги, оставленные матерью, подходили к концу. На заветной книжке, которую Игорь рассматривал как неприкосновенный запас, оставалась сотня. Последний раз он снимал деньги на свадьбу -- шестьдесят рублей кольца, сто рублей костюм, шампанское, такси, цветы, часики с гравировкой -- невесте. Ему не хотелось с первых дней быть обязанным теще, которая в шутку назвала его сиротинушкой и планировала свадебное торжество в ресторане. Нет! Только дома. Не взял денег и у сестры. Василий вообще остался в неведении относительно житейских метаморфоз младшего брата -- Игорь не видел смысла в его приезде.
В один из дней, особенно тоскливых и грустных, Игорь востребовал у государства девяносто рублей из ста, остававшихся у него на хранении, свез на кладбище родителям букет хризантем, посидел хмуро на мокрой скамейке и к вечеру ударился в загул, начав его с бара при "домашнем" кафе "Ландыш" и закончив в ресторане "Приморский", проникнуть в который удалось лишь после того, как Игорь, сманив из хвоста очереди случайного парня, подошел с ним к милиционеру, следившему за порядком, и наплёл ему, что они фрезеровщики, соревнующиеся между собой, -- Коля из Москвы, а он, Вася, -- ленинградец, и неудобно, право, принимать московского ударника пятилетки в подворотне или садике, тем более что их с Колей знает вся страна и сегодня их чествовали в горкоме партии. "Ты же понимаешь, сержант, -- широко разводил рукой Фирсов. -- Законы гостеприимства... Что про наш город могут подумать!.." Сержант понимал -- их провели в гремящий музыкой зал и посадили за отдельный столик. Друг-фрезеровщик вскоре куда-то сгинул, а Фирсов, напоив шампанским женскую компанию, сидевшую неподалеку, и опившись сам, обнаружил себя у входа в свою парадную с курчавой собачонкой на руках. "Ну, как тебя зовут? -- ласково бормотал Фирсов. -- Рики? Тики? Тави?.. Молодец, молодец. Будешь жить у меня. Да... Нам никого не надо..." Выбравшись из лифта, Фирсов отомкнул кое-как двери, запустил собачку в комнату и завалился спать.