Мы строим дом

Знай все это бородатый химик, он немедленно бы турнул моего отца из дома. Шутка ли! Какой-то будущий разгильдяй-внук отправит семейную реликвию в Австро-Венгрию! 
Он, конечно, задал бы перцу и мне. Но наши с дедом жизни не уложились на один отрезок времени. Он умер за семнадцать лет до моего рождения. 
На нашем участке и поныне цветут редкостные тюльпаны из мичуринского уголка дедовского сада. Они пахнут, как это ни странно. Изрядно измельчавшие, они выдыхаются, как духи в открытом флаконе, но еще пахнут. 
Мы строим дом. Заодно узнаем простые истины. Например: 
1) копать траншею под фундамент значительно труднее, чем рисовать ее на бумаге; 
2) замешивать бетон в деревянном коробе дольше, чем считать его объем на калькуляторе. И так далее. 
Уже вырыта траншея под фундамент. Ее глубина и ширина напоминают ходы сообщения полного профиля; словно мы собираемся занять круговую оборону вокруг нашей развалюхи и отстреливаться. 
Изматывает приготовление бетона, который должен заполнить траншею и подняться над ней цоколем полуметровой высоты. Нулевой цикл -- работа трудная, но невидная. За два дня мы успеваем нарастить фундамент лишь сантиметров на десять, хотя пашем так, что от нас валит пар. Мы кидаем в траншею обломки гранита, битые кирпичи, проволоку, банки и даже засовываем в нее дребезжащую кроватную сетку и две спинки с блестящими шариками. Я хочу ссыпать в траншею пустые бутылки с отбитыми горлышками, но Феликс не разрешает -- образуются пустоты, и неизвестно, чем такая новация обернется. Перекособочит, например, дом. Или лопнет ночью бутылка в фундаменте -- мы спросонья решим, что нам бьют окна, и выскочим с кольями в руках. Строительная механика -- дело тонкое. 
-- Правильно, Саня? -- вопрошает Феликс. 
-- Ничего не лопнет, -- успокаивает Молодцов. -- Кидайте. Только равномерно. 
Саня внешне раскрепощен, но внутренне сосредоточен. Если он и молчит, постреливая умными глазами и прикидывая что-то, то молчание его не тягостное и не позерское -- он думает. Саня любит и умеет работать. Он никогда не читает нотаций и не бранится. Послать может, но как-то по-свойски и беззлобно. Любой, самый дальний его посыл воспринимается как "кончай дурака валять!". Но браниться и спорить он не станет. Он говорит только о том, что хорошо знает. В противном случае Молодцов машет рукой: "Не, мужики, я в этом деле баран..." 
Говорят, хороший человек -- это тот, рядом с кем легко дышится. Рядом с Сашей я никогда не испытывал затруднений с дыханием. Одно время я даже хотел быть похожим на него. Но потом понял, что пытаться походить на кого-то бессмысленно. 
Мы с Молодцовым замешиваем в деревянном корыте бетон. Никола и Феликс таскают его носилками к траншее. Они же подносят нам цемент, песок и воду. Хрустит лед на лужах. 
-- Это не траншея, а черная дыра какая-то, -- говорю я. -- Как в прорву. А у вокзала, между прочим, пиво продают... 
-- Не ной, -- подбадривает Феликс, -- а лучше вспомни, как Магнитогорск строили. А пиво-то свежее, ты посмотрел, какое число? 
-- Живей, живей, мужики! -- прорабским голосом торопит Саня. -- Пиво -это наущение дьявола. Хотя подкрепиться бы и не мешало. 
-- Правильно, -- пыхтит Феликс. -- Пора. Тимоха, вытряхни там наши сетки и сваргань что-нибудь. 
-- Я огурчики привез, -- начинает перечислять свои припасы Никола, -паштета две баночки, как в тот раз. Верочка колбасу положила... 
-- Тимофей разберется, -- перебивает его Феликс. 
Если Удилова не остановить, он назовет все, что привез, привозил и сделал для общего дела. Память на такие вещи у него феноменальная. Стоит взять лопату -- он говорит, что лопата хорошая, он ее недавно точил. Запираешь калитку, он успокаивает: запор надежный, он его недавно подправил и ввинтил новые шурупы. Выходишь из туалета, он спрашивает, видел ли ты там бумагу, которую он нарвал два дня назад. Человек вроде и не попрекает тебя, но чувствуешь себя скверно: как будто ты живешь на всем готовом, а Удилов в поте лица трудится. Иногда он вспоминает свои славные деяния такой давней поры, что диву даешься -- записывает он, что ли? Какой-нибудь гвоздь, вбитый в забор пять лет назад, букет цветов за трешку, когда вместе шли в гости, умывальник, который он перевесил. И все как бы между прочим. 
По анкетным данным, Удилов -- вполне достойный член нашего общества. Он закончил институт, работает инженером в НИИ, член партии, не курит, почти не пьет, не пускается в авантюры, не спорит до хрипоты с начальством, никого не посылает подальше, у него двое детей и наверняка нет любовницы. 
Таких людей обычно легко посылают за границу. 
Но Никола зануда. Я это сразу почувствовал, когда он пришел в нашу семью с электропроигрывателем, стопкой надписанных пластинок, фотоаппаратом, альбомами с марками, чучелом черного крота, отливающим зеленью, и коробочками с разной дребеденью. Все, наверное, почувствовали в нем эту черту, но не подали вида, чтобы не огорчать сестру, которая вышла замуж не очень чтобы молодой. 
До Удилова к сестре сватался веселый морячок Гоша, который одаривал меня диковинной в те времена жвачкой. Но Гоша почему-то не нравился матери. 
Поначалу Удилов вел себя тише воды ниже травы в нашей многолюдной квартире. Но вскоре стал проявлять признаки беспокойства. 
Жили мы тогда тесно. Одну комнату занимали мы с отцом и средний брат Юра, который разошелся со своей женой на почве искусства. Он неожиданно бросил приличные заработки на заводе и подался в эстрадно-цирковоеучилище. В тридцать лет он захотел стать вторым Аркадием Райкиным. Жена сказала, что она выходила замуж за приличного человека, а не за конферансье, и выставила его чемодан на лестницу. Юрка взял чемодан, пересек двор и вернулся в родную квартиру -- не без надежд пройтись по двору в обратном направлении, -- когда его, в белоснежном костюме и с лучезарной улыбкой, покажут по Центральному телевидению. 
Приходя с занятий, он разучивал сценки и монологи или тренировал дикцию перед старинным трюмо. Иногда к нему заглядывали будущие акробаты, фокусники и жонглеры. Они расхаживали по квартире без особых церемоний: доставали из уха у Николы сигареты, зажженные спички, яйца и предлагали понарошку оторвать ему голову. 
Иногда артисты спали в нашей комнате на полу. 
Однажды под нашими окнами несколько дней стояла клетка с медведем. Миша с нетерпением ожидал, когда его хозяин-дрессировщик выйдет из запоя. Медведя кормили всем домом. Дрессировщик ходил по квартирам, показывал шрамы и пропивал гастрольные деньги. По ночам он высовывался из какого-нибудь окна и пьяным голосом произносил монологи, обращенные к своему питомцу. Медведь ревел и метался в клетке. К нам несколько раз приходил участковый и просил брата помочь в отлове дрессировщика. Его баул с реквизитом стоял у нас в коридоре. Брат разыгрывал перед милиционером скетчи и пел куплеты. 
Веселая была жизнь. 
Во второй комнате, разделенной фанерной перегородкой, жили Молодцовы с двухлетним сынишкой Димкой и бездетные еще Удиловы. 
Феликс снимал комнату и появлялся у нас редко: он писал свою первую книгу по приборостроению. 
Первое время Удилов сладко улыбался новым родственникам и давал мне слушать пластинки. Но вскоре он уже тяжко вздыхал и качал головой, если кто-нибудь случайно ронял с вешалки его шапку или хватал утром его кисточку для бритья. 
-- Н-да, -- громко говорил он, внимательно разглядывая бритву. -- Все ясно... 
-- Что тебе ясно, Коля? -- беспокойно спрашивала сестра. 
-- А вот -- полюбуйся! -- трагически заявлял Удилов. -- Специально с вечера новое лезвие поставил... Еще думал, ставить или не ставить... 
-- Ничего страшного, -- шепотом убеждала сестра. -- Отец, наверное, по рассеянности побрился. Вот тебе его лезвие... 
Удилов выходил из ванной, хлопая дверью. Из-за тонкой перегородки еще долго слышалось его "бу-бу-бу", прерываемое лишь возгласом "надоело!". 
Мой двухлетний племянник Димка большую часть времени проводил в нашей комнате. Пока я учил уроки, он ползал под моим письменным столом и рвал старые журналы. Иногда он залезал к деду на колени и тянул его за усы: за левый -- за правый, за левый -- за правый. Дед мычал, крутил головой и неотрывно смотрел в новый телевизор.