Мы строим дом

Ваш отец". 
Тогда же я верил -- или хотел верить? -- в относительно благополучную жизнь отца и продолжал ездить на Север. 
Вскоре отец прислал мне в Мурманск письмо, в котором спрашивал, пойму ли я его правильно, если он сойдется с одной пожилой женщиной, чтобы вместе коротать старость. Нет, он не забыл мать, просто он видит, что я уже взрослый, стою на ногах, остальные дети тоже взрослые, у них свои семьи, а одному ему тяжеловато. Невесело как-то. Поймешь ли ты меня правильно, сын? 
Я ответил, что пойму его правильно. 
Так через семь лет после смерти матери у отца появилась Полина Ивановна. Отцу оставался год жизни... 
Вера настирала и нагладила отцу белье, помогла собрать чемоданы, и Удилов отвез их на Красную улицу, где в просторной комнате с окнами во двор тихо жили Полина Ивановна -- одинокая женщина, похоронившая двух мужей. 
Теперь в гостях у отца бывал только я; сестры как-то затаились и, когда по весне отец с Полиной Ивановной поселились на даче, хором заговорили о ее видах на нашу избушку и отцовскую пенсию. Они вроде даже помирились на этой почве и попытались втянуть в компанию по осуждению Полины Ивановны и Феликса, но тот послал их подальше и сказал, что они должны благодарить бога, что отец устроил свою старость и у него есть кому сходить за лекарствами. "Вы же, засс..., не сходите! -- долбанул их Феликс и посоветовал прочитать "Короля Лира": -- Только в переводе Маршака..." 
Сестры притихли. Высказать свое мнение отцу они, слава богу, не решились. 
Я перестал ездить в командировки, устроился электриком на завод и твердо решил покончить с хвостами в институте, из которого меня уже трижды грозились отчислить: по разу на каждом курсе. 
Удилов косился на меня, словно я был ему чего-то должен, и здоровался, скривив губы. Коробочки с моего стола ему пришлось убрать. 
Жилось тоскливо, и я стал подумывать о женитьбе. Мне шел двадцать второй год. 
С моей первой женой меня познакомила Вера. 
Когда я приходил под утро домой, Вера, накинув халат, выходила ко мне на кухню и начинала расхваливать мою будущую жену, с которой она вместе работала. "А ты бы знал, какая она хозяйственная! -- всплескивала руками сестра, пока я ел оставшуюся от племянников кашу. -- Какие она пирожки печет! Какие у нее славные родители! Интеллигентные люди, с положением. И сама она такая домашняя, уютная..." Я глупо ухмылялся и говорил, что знаю, какая она уютная. И про пирожки знаю. 
На работе сестра расхваливала меня: учится в институте, не пьет... 
Женившись, я переехал к жене. Провожая меня, Никола расчувствовался и чуть было не подарил мне чучело крота. 
"Ты только не выписывайся из квартиры, -- сказал мне на свадьбе Феликс. -- А то снимут с очереди. А так лет через пять что-нибудь получишь. -- Он оглядел танцующих и тихо добавил: --Мужчине всегда нужен простор для маневра, учти! Я же вот не выписываюсь". И пошел приглашать мою тещу. 
Когда я привез жену, чтобы показать ей нашу дачу, и отец стал нахваливать ей природу и воздух, а потом, желая, очевидно, поразить, подвел к погребу и сказал, что после войны в нем умещалась вся наша семья, восемь человек, она покачала головой: "Ну, вы даете!..", напомнив мне лейтенанта в военкомате. 
Мы развелись уже после смерти отца. 
Последнее время отец грустил, что дети редко бывают на даче и не всегда собираются в день памяти матери. Но тут же находил оправдание тому: "У девчонок наших семьи, дети. Хочешь, да не вырвешься, -- он срезал цветы с клумб и передавал мне для букета. -- Юрка на гастролях. Феликс в командировке. Ничего, мы и вдвоем сходим. Подожди, еще ромашек возьмем". 
Полина Ивановна засовывала отцу в карман валидол, поправляла галстук, и мы с ним неспешно шли по лесной дороге к кладбищу. 
На обратном пути он рассказывал мне разные истории. 
Отец бодрился до последнего. Возможно, он хотел подбодрить меня. 
Когда его привезли в больницу, он на мгновение пришел в себя и, сжав мою руку, пообещал выжить. "Пустяки, выберемся, -- он прикрыл глаза, но руку не отпустил. -- Ты помнишь дома, построенные дедом?.." 
Я сказал, что помню. 
-- Ну и славно, -- вздохнул отец. -- Мы с тобой еще туда сходим. Я тебя проверю... 
Я помнил, что дед по отцу был архитектором и построил несколько домов в нашем городе -- в районе Литейного и на Петроградской. Еще он построил вокзал, кажется, в Великих Луках, разрушенный в войну. Когда я был мальчишкой, отец показывал мне эти дома, и мы стояли напротив них, заходили в гулкие парадные с витражами, отец что-то рассказывал мне. На отце был кожаный реглан, а на мне -- школьная гимнастерка с ремнем и фуражка. Я ел мороженое и нетерпеливо посматривал в сторону "Победы" с шашечками на капоте и дверях, которая ждала нас. Отец получил тогда гонорар в журнале и вез меня в ЦПКиО, чтобы я прыгнул с парашютной вышки. 
-- Да, помню, -- повторил я. -- Конечно, помню. 
-- Не забывай, Иван Иванович, -- проговорил отец. -- Сейчас ты этого не поймешь, потом...-- Он открыл глаза. -- Не бойся, я выживу. Эх, покурить бы... 
Последние годы отец называл меня Иваном Ивановичем -- чтобы не нашла болезнь или смерть. 
Меня давно так уже никто не называет. 
И вот мы собрались все вместе, строим дом. С нами нет только среднего брата Юрки, который прижился на Дальнем Востоке. Феликс говорит, что, судя по алиментам, которые получает его бывшая жена, устроился он там неплохо. 
Юрка приедет в Ленинград через несколько лет, по обстоятельствам весьма печальным. 
У него будет брюшко, лысина, подросток-сын и полный карман денег. Мы будем сидеть у костра, печь картошку, и Юрка вспомнит, как жили в погребе, поднимали утром вымпел на мачту -- все вместе, варили из крапивы щи, а булку, намазанную маргарином и посыпанную сахарным песком, называли пирожным. И сын его будет недоверчиво слушать про крапиву и несколько раз зайдет с фонариком в темный погреб. И когда мы пойдем в ресторан, я подмечу за братом привычку: съедать из супа сначала бульон, а затем гущу, как бы превращая ее во второе. Она есть у всех моих братьев и сестер, кроме блокадницы Надьки. Эвакуационнаяпривычка. "Я иначе не наедаюсь, -- рассеянно скажет Юрка. -- Не знаю, почему так". 
Но это будет через несколько лет, а пока мы с азартом наращиваем сруб старого дома и прикидываем, что к лету придется ломать старый. 
Руководит строительством профессионал Молодцов. Но без старейшины рода он не принимает ни одного решения. 
-- Ну что, лысая голова, -- Саня кладет руку на плечо Феликса, -- из чего будем стяжки делать? -- И по-хоккейному подталкивает его бедром. 
-- Тихо ты, бугай тамбовский, -- улыбается Феликс, но не отходит. -Уронишь старика... 
Феликсу сорок пять, и Молодцова, который на шесть лет его младше, он называет салагой. Но говорит, что наш салага на правильном пути. Бог дал ему ясный инженерный ум и умение работать с людьми. Уже сейчас Молодцов большой человек в своем тресте, и строит он не конвейерные пятиэтажки, будь они неладны, а уникальные промышленные объекты. Феликс считает, что наш зять будет расти и дальше, потому что он толковый мужик и не лизоблюд. А лизоблюды никогда высоко не поднимаются. Так, могут быть временные взлеты, но жизнь ставит всех на свои места. У Молодцова кабинет, секретарша и служебная "Волга". Но Саня молодец -- каждое утро он надевает сапоги, ватник и, не доверяя сводкам, сам идет по объектам. 
-- Решать надо, мозговой центр, -- напоминает Молодцов про стяжки. -Брусок поставим или сороковку? 
Феликс задумчиво ходит меж штабелей и заглядывает под листы рубероида. 
-- Сороковку жалко, -- хмыкает он. -- Она нам на пол в бане сгодится... 
Удилов беззвучно смеется. Не соскучишься, дескать, с этим Феликсом. Еще дом не готов, а он -- баня... Фантазер. 
Молодцов с улыбкой следит за движениями Феликса. На баню он пока никак не реагирует. 
-- Я думаю, надо поставить брусок! -- Феликс вопросительно смотрит на Молодцова.