Золотой Лингам
Взяли они про всякий случай ружье, приходят к тому дому и видят: свету в окне не наблюдается, но дверь не заперта. Входят, значит; запалили свечу, мужик-то и глядит, что изба и впрямь будто жилая: все чисто, подметено, а на столе самовар еще теплый. Говорит Панкратию: “И взаправду неладно что-то. Нешто поселился кто из лихих людей. Пойдем теперь в бане пошукаем”.
Хорошо, пошли в баню. И там все, как Панкратий сказывал: лучина в светце еще теплится, каменка протоплена, а на ней одежа его сохнет. Осмотрели все кругом – нет никого, а в трубу заглянуть боятся, один другого вперед подталкивает. Тут свекор-то возьми и перекрестись: как загудело что-то в каменке, как заухало! И в тот же миг выскочила из печи агромадная крыса и порскнула куда-то под полок. Глянули они в кожух, а там – пусто, одна веревка из трубы свисает… Вон как!
Покуда гадали, что дале делать, светать стало, петухи запели. Тут они оба, свекор-то и мужик тот, приободрились и осмелели. Известное дело: коли петух прокричал, – нечистая сила всякую власть теряет. Вернулись они в избу, глядь, а мертвяк уж на столе под образами задернутыми лежит, не шелохнется, весь черный от коптения, ровно дубленый, и руки на груди сложены, а когти-то на пальцах – большущие, блескучие, вовсе как медвежачьи.
Мужик тотчас признал в покойнике помершего год назад знахаря и очень тому дивился. “Мы ведь, – говорит, – честь честью его схоронили, с отпеванием и молебствием за счет обчества, потому он бобылем жил и денег после него никаких не нашли. Какой же злодей его из могилы выкопал?” А Панкратий враз смекнул, что дело тут нечисто, и давай у мужика пытать: не баловал ли покойник при жизни какой черномазией, не знался ли с шуликиными? Мужик в ответ: “По правде сказать, был он прямой злокозненный воржец. Оно, конечно, какой знахарь с нечистым не путается? Им без этого не можно ни скотину вылечить, ни человеку хворь заговорить. Да только баяли, что покойник сам допреж на животину и людей порчу наводил, а после их же и пользовал”.
Свекор на это и говорит: “По моему разумению, никто вашего знахаря из могилы не откапывал. Не иначе его сама земля не принимает, вот он с досады и встает по ночам, да путников к себе заманивает, а может, и грызет тех, кто в руки попадется!».
Токмо он так-то сказал, как мертвяк закорежился весь, зубами заскрежетал страшно, а после глаза открыл и говорит с эдаким нутряным похрипом: “Истинную правду ты говоришь, прохожий человек: не принимает меня мать сыра-земля по грехам моим великим! Да токмо ничего дурного я людям уж боле не делаю: видно, так Бог дал! Иной раз разве скотинку какую задеру иль бо покойника скушаю, потому вовсе без этого мне нельзя – тоже ведь питание требуется. И тебе, сам ведаешь, худого не сотворил: накормил, напоил и спать уложил! А что напугал, за то прости. Но не коптиться мне никак не можно – черви одолеют!”
Панкратий не растерялся и интересуется: “А сколь же ты будешь, такой-сякой, по свету гулять? Не пора ли тебе совсем помереть?”
– Я и сам бы рад, – отвечает колдун, – но закопали-то меня за церковной оградой, пожалели, ироды, места на погосте. А там земля больно нехорошая, болотистая, очень мне не по сердцу. Вот, коли вы меня, добрые люди, на освященной земле схороните, дак я, может, и успокоюсь. А вам за таковую услугу открою, где перед смертью деньги спрятал.
Посовещались Панкраий и мужик промеж собой и решили, что раз такое дело, отчего и не помочь покойнику. Согласились, значит. Вот воржец-то и показал им, где у него деньги схоронены: они у него в холстину были завернуты, да под застреху заткнуты. А немного и денег оказалось.
Как гроши поделили поровну, сколотил свекор из сосновых досок гроб, положили они в него мертвого колдуна и оттащили вдвоем на погост. Здесь, пока деревенские-то не проснулись, скоро и схоронили его, повернув в домовине ничью.
Этих мертвяков все ночью хоронят. Куда лицом схоронишь, туда под землей и пойдет: кверху лицом – наверх выйдет, а ничью – дак в пекло прямо угодит и колобродить по белу свету да добрых людей стращать уж не сможет.
Панкратий предлагал для верности промеж лопаток кол осиновый вбить, да товарищ его не решился на эдакое дело, убоялся видно – ну как власти прознают! А свекру не больно-то надо: не его, чай, деревня. Он и не настаивал. Но после стороной слыхал от кого-то, будто мертвый колдун не вовсе упокоился, и долго еще по ночам показывался, покуда не погнил весь.
А деньги Панкратий домой так и не донес – кабак на пути случился. Видно, так Бог дал!»
Вообще, свекор Панкратий Демьяныч был любимейшим персонажем рассказов бабы Люды и представал в них в самых разных, зачастую противоречивых, ипостасях: то как неутомимый борец со всеразличной нечистью, то как «знающий человек», сам не чуждый общения с существами сверхъестественными, а иной раз – просто как «справный мужик», отличный только своим неутомимым трудолюбием и крайним простодушием.
Если ей верить, то с Панкратием с завидным постоянством случались всякие удивительные истории. Так он сумел как-то в заутреню Светлого воскресенья изловить шишигу – овинного домового, закрыв этого нечистика за некие шалости в подлазе, довелось ему побывать и в гостях у лешего и неволей послужить тому сколько-то дней, а один раз он едва ли не был собеседником самого св. Николая Мирликийского.
О сем последнем случае Людмила Тихоновна рассказывала так, что будто «разговевшись однова весьма обильно на Красную горку, решил он вздремнуть на печи. Тут, стало быть, и случилось ему видение: явился в светлых ризах старец и спрашивает: “Узнаешь ли ты меня, раб Божий Панкратий?”, а Панкратий, знамо дело, сразу понял, что перед ним сам святитель и чудотворец Николай-угодник – тот по облику был совсем таков, как его на иконах пишут. Вот святой Николай ему и объясняет, что один раз за земной век дозволяет Господь показать всякому человеку, каково праведным и грешным за гробом живется, а сам спрашивает свекра-то: “Что ты, раб Божий Панкратий, желаешь увидеть – рай иль-бо ад?” Панкратий ему ответствует, что он, мол, по грехам своим, в кущи райские попасть и не мечтает, а коли по заступничеству и попустительству Божьему попадет, дак тогда все путем и обозреет, и попросился у святителя на пекло адское взглянуть.
Ну что ж, сказано – сделано: повел его Николай-угодник в пропасть глубокую. Смотрит Панкратий, а в пропасти той пещер видимо-невидимо: в одной пещере грешников на раскаленных противнях поджаривают, в другой – кожу с них обдирают, в третьей – на крюки железные за ребра вешают, и так-то везде и чем дальше, тем страшнее делается. А в одной из пещер кипит котел смоляной, а в том котле, в той смоле кипучей его жена-покойница варится – стонет и плачет. Жена-то у него незадолго перед тем, на самый Крещенский сочельник, померла, а уж такая сварливая да злоязычная баба была, что ни приведи господи! Однако ж Панкратий любил ее и очень по смерти ее горевал, потому и стал просить святителя: “Будь милостив! Как ты есть угодник Божий, упроси Господа, пускай отпустит ее, хотя на время, а я, если что, заместо нее в котле посижу. Больно уж жалко мне ее, инда сил никаких нет смотреть, как она мучается!”.
Задумался святитель, а потом говорит: “Этого я допустить не могу, потому душа твоя, дела и помыслы на горних весах покуда не взвешены и не ведомо мне, пакостей ли ты больше натворил или чего еще, и в какую пещеру тебя определить надлежит. Однако есть другой способ: возьми гайтан от крестика нательного, да в котел к ней и опусти: коли вера в тебе сильна, то сумеешь вытянуть ее оттоль и тем спасти, а коли нет, дак не обессудь и пеняй только на себя”.
Панкратий эдак и сделал: наладился и накинул ей гайтан с крестиком на шею, да давай тянуть со всей мочи! Вовсе было вытащил женку, уж за волосья ее схватил, да она как гаркнет на него: “Совсем меня удавил, кобель поганый! И опять-то от тебя сивухой разит!” – гайтан и оборвался, и полетела грешница опять в смолу кипучую. “Не пожелала она, – сказал святой Николай, – и тут воздержать своего сердца: пускай же сидит в аду до трубного гласу!»